Стеллу мучили противоречивые чувства. Сердце оделось холодным туманом. Закрылась на ключ какая-то потайная дверка. На кромке, что окаймляла пустоту, еще недавно бывшую Стеллиным сознанием, случались вспышки, пестрые, как те цыгане в Никастро – кружащие поодаль, ждущие, когда представится случай. Стелла испытывала сожаление, облегчение, тоску, ненависть к отцу и гнев на свою деревню – за то, что так бедна. Будь Иеволи побогаче, покидать родные края было бы очень жаль; а так – не очень. Стелла сама понимала, что в сочетании эти чувства – просто бред. Пестрота выматывала девушку. Стелла предпочитала видеть мир черно-белым; чтобы не рвать сердце, она замкнула разум. Сосредоточилась на любви к родным краям. Как она оставит слепую бабушку? Ей будет не хватать валуна в церковном дворике, откуда здорово любоваться закатом! Кто подкормит бродячих кошек, которые поджидают Стеллу в раскаленных послеполуденных переулках? В то же время в Стелле проклевывалось, как крокус по весне, что-то новое – жажда другой жизни. Шок от отцовского письма уже прошел. Стелла гадала: а не Божий ли это промысел? Не дает ли Господь ей шанс все изменить, даром что выбрал Своим орудием Стеллиного отца? Может, это и к лучшему, что Антонио одним щелчком обрывает их существование в Иеволи? Ладно, Стелла отправится в Америку. По крайней мере, эмиграция избавит ее от объяснений со Стефано. И от свадьбы.

Четырнадцатилетнюю Четтину бросало из крайности в крайность – то она ударялась в слезы, то становилась образчиком стойкости. А все потому, что Четтина, не зная, как реагировать на жизненные передряги, копировала эмоции матери и сестры. Бедняжка совсем запуталась, ведь на сей раз Ассунта и Стелла вели себя диаметрально противоположным образом. Стелла знала, что Четтине придется тяжелее, чем ей (сестра далеко не так крепка духом), и держалась изо всех сил. Закупорила свое горе, как бутылку, страх перед будущим давил до тех пор, пока он не трансформировался в сострадание к родным. Стелла заплетала косы матери и сестре, гладила их спины; Стеллин мозг был все время занят расчетами, планированием, перечнем срочных дел – иначе говоря, реальностью.

Кому-то следовало взять на себя ответственность. Стелла в индивидуальном порядке (пока Ассунта рыдала в колени своей слепой матери) решила стать этим кем-то. Времени на продажу дома все равно не было, вот семья и не заморачивалась. Когда сделка состоится, Чичу вышлет вырученные деньги в Америку на имя Антонио. Одежда всех пятерых будущих американцев уместилась в один чемодан, купленный Стеллой в лавке синьора Сальваторе. Новенький пустой чемодан она сама тащила домой. Он оказался неожиданно тяжелым и на редкость неудобным, на полдороге Стелла, мокрая от пота, уже кляла себя – синьор Сальваторе предлагал доставку, почему она отказалась? Дома Четтина положила в чемодан мяту и базилик – от паразитов и для удачи в пути. Затем сестры вместе занялись упаковкой белья и платья.

Свинина, заготовленная в январе, транспортировке не подлежала. Следовало съесть ее до отъезда – и они ели сырокопченую колбасу каждый божий день. Вдова Николетта прослышала, что семейство Фортуна эмигрирует, и попросила разрешения забрать кур. Расплатиться Николетте было нечем, но, по крайней мере, куры без пригляда не останутся, прикинула Стелла. Несушки они хорошие; значит, Николетта их не прирежет, не скормит своему бездельнику сыну.

Ослицу, которой сравнялось тринадцать лет, Стелла отдала Гаэтано Феличе. Можно было бы продать – но вдруг новый хозяин запряжет их любимицу в плуг да в поле погонит? А Гаэтано – добрый и к животным жалостливый. Он не станет перегружать работой престарелую ciucciarijllu. Стелла провернула акт дарения за Ассунтиной спиной. Не хватало ей только слез да причитаний; кстати, они и Гаэтано совсем без надобности.

Стефано пришел попрощаться в предпоследнее перед отъездом воскресенье. Огорченным не выглядел – он и сам по осени собирался в армию.

– Скоро мы будем вместе, Стелла, – сказал Стефано.

Стелла, и раньше не уверенная, нужны ей отношения со Стефано или нет, теперь еще больше склонялась к «нет».

– Океан переплыть – пустяк, – продолжал молодой человек. – Как только скоплю денег на собственный дом, так сразу тебя и заберу обратно в Италию. А это скоро будет – соскучиться не успеешь.

Стелла прониклась серьезностью момента и позволила Стефано поцеловать себя в щеку – на случай, если больше его не увидит.

Пять недель – вообще не срок, особенно когда уезжаешь навсегда.

Вся семья отправилась в Никастро фотографироваться на паспорт. Получив готовую фотографию, Стелла с неприятным удивлением поняла, что очень похожа на отца.

Ради последней мессы в Иеволи сестры Фортуна вымыли волосы и даже ополоснули их водой с лимонным соком. И надели свои праздничные наряды. Родная деревня должна запомнить их в лучшем виде, решила Стелла. Солнце в тот день так и пекло, Стелла взмокла в черном шерстяном лифе, пока дошла до церкви. Пот струился по Стеллиным бокам, когда она вместе с родными встала на колени в последнем ряду, где испокон было место семьи Маскаро. Стелла заранее подложила под мышки листья базилика, но все равно платье перед укладкой в чемодан пришлось стирать. У нее даже мысли не мелькнуло, что в Америке pacchiana не понадобится, что одежда американок, как нарядная, так и повседневная, не имеет ничего общего с великолепным национальным костюмом, который стоил Стелле столько труда и доставил столько радости. Напрасно отец Джакомо распинался, толковал, в силу своего разумения, Священное Писание – Стелла не могла сосредоточиться на гомилии. Она молилась на изваяние Божией Матери – Радости Всех Скорбящих: «Оборони, Мадонна, корабль, на котором мы поплывем в Америку, от бурь, от ветров, от болезней; дай ему уцелеть, пересечь океан».

Назавтра, в понедельник, Стелла, Четтина и Ассунта, прихватив Луиджи, в последний раз отправились стирать белье. Используя гладкий камень вместо стиральной доски, Стелла думала о мире, в котором обосновался ее отец. Говорят, в Америке вода сама собою течет в дома; наверное, это как иметь собственный фонтан в кухне. Что ж, значит, очень скоро не придется подниматься в гору с полным ведром на голове, не придется портить руки, отскребая грязь о камень, окатываемый ледяными струями. Тем лучше; уж по этому занятию Стелла точно не соскучится. Девушка не догадывалась, до какой степени заблуждается; не представляла, насколько будет ей недоставать студеной, сладкой на вкус водицы горного ручья, поступающей на главную площадь Иеволи; ведать не ведала, что основной ее работой скоро станет стирка, что молодость, зрелость и преклонные годы она проведет, отмывая чужое белье.

Накануне отъезда, 15 мая, Стелла выскользнула из дому. В тот день даже Четтина стала бы лишней. Стеллин путь лежал в каштановую рощу дона Манчузо. Деревья пенились бело-розовыми цветами, полнились пчелиным гулом, трепетали на ветру лопастями пятипалых листьев, словно отмахиваясь от фруктовых мух. Стелла не встретила ни души – кого понесет в рощу подсматривать, как каштаны делают свое майское дело? Ясно, что никого. Стелла отыскала дерево, под которым ее постигла первая менструация; то есть Стелла почти не сомневалась, что дерево – то самое. Девушка погладила ствол. На ощупь он был совсем шерстяной.