Убийство, как, впрочем, многие браки и разводы, привлекательнее на бумаге, чем на деле.

Кто из нас не коротал время, представляя себе, как аккуратненько избавляется от опостылевшего коллеги или устраняет одряхлевшего родственника? В потайных закоулках воображения мы способны безнаказанно развлекаться удавкой, бритвой и даже медвежьим капканом. Душим, отравляем, топим, пристраиваем под поезд, куда-нибудь сталкиваем — все возможно, все пристало в мечтаниях.

Марк Твен однажды заметил, что в жизни проще от чего-то воздержаться, чем потом расхлебывать последствия. То же можно сказать и об убийстве. Начинается с больших надежд, заканчивается нагромождением неприглядных деталей и пугающих результатов. Об этом думала Джульет Бодин, размышляя о времени, которое, как теперь ей казалось, было Летом Слишком Больших Надежд.

В движении рук, которые сжимали маленький аккуратный пестик, было чудное изящество. Вверх-вниз, вверх-вниз — каждый раз с удивительной точностью и расчетом.

Под серебристой головкой таблетка теней для глаз сначала треснула надвое, а затем рассыпалась. Ловкие руки собрали крошечные осколки в кучку и продолжали процесс размельчения. Тени — это один из вариантов. Можно было воспользоваться корицей, мускатным орехом или гвоздикой. Подошел бы даже «Несквик». Но после нескольких проб победили тени — эффективное средство для надежной атаки.

Когда тени превратились в достаточно мелкую пыль, на свет явилась вилка и смешала их с таким же количеством белоснежной пудры. Осталось свернуть в воронку лист хрустящей бумаги и пересыпать полученный состав в небольшой пластмассовый тюбик. Легкий поворот — и колпачок закрылся.

Вот так. Тюбик скрылся в тепле кармана. Не исключено, что обстоятельства сложатся так, что он вообще не потребуется.

А может быть, и потребуется.

Вторник в начале июля выдался теплым, и Джульет Бодин решила накрыть стол для обеда с подругой Рут Ренсвик на террасе своей квартиры на Риверсайд-драйв. Солоноватый ветерок с Гудзона смешивался с дымом Вест-сайдского шоссе, дымком гриля, на котором поджаривались креветки, и легким ароматом роз в горшках по стенам террасы. Джульет с сожалением положила вилку, осторожно вдохнула коктейль нью-йоркских запахов и ощутила, как на нее нахлынули воспоминания прошлого лета. Солнце село, быстро сгущались сумерки, стало прохладно. Рут потянулась, достала из-за спины черную шаль и накинула на обнаженные плечи.

Женщины разговаривали об искусстве и морали, — по мнению Джульет, это абсолютно разные вещи; однако Рут настаивала, что они каким-то образом взаимосвязаны. Собеседницы начали с Вагнера и обсудили, можно ли наслаждаться его музыкой, несмотря на особый след композитора в истории. Затем обсудили Т. С. Элиота и Эзру Паунда, рефлектирующую ксенофобию великих английских детективщиков тридцатых годов двадцатого столетия. Потом коснулись д’Аннунцио и Эрже, бельгийского автора остроумной и прекрасно сделанной детской книжки «Тинтин», который, как обе знали, охотно сотрудничал с нацистами.

Наконец Джульет заключила:

— Талант и этическая составляющая соотносятся так же, как талант и рост, то есть никак. Высокий человек может быть отвратительным поэтом, и, наоборот, коротышка способен возвыситься в литературе. Хороший человек может быть дурным сочинителем, а плохой — замечательным. Колридж пристрастился к опиуму и бросил жену. А Род Маккуин — разве что не святой.

Поскольку Рут не ответила, Джульет решила, что подруга приняла ее аргумент. Молчание продолжалось несколько мгновений — Джульет радовалась, что одержала верх, а Рут в это время с нескрываемым интересом разглядывала пляшущие в нескольких футах от нее в сгущающихся сумерках пылинки. Но вдруг уронила голову на руки и всхлипнула. И Джульет поняла, что ее собеседница плачет.

Они были знакомы лет двадцать, но Джульет ни разу не видела, чтобы та плакала. Вопила — да. Она помнила Рут задиристой, грозной, разъяренной, кипятящейся, надутой, напористой, но только не хныкающей. Это обескураживало, словно идешь-идешь и вдруг натыкаешься на дохлую кошку.

— Что случилось?

— Извини. — Она поспешно смахнула катящиеся по щекам слезы. — Все дело в этом чертовом балете. Чертовы «Большие надежды»! Мне кажется, этот проект проклят.

Рут подняла глаза и тут же снова уронила голову так, что челка угодила в салат.

— Сегодня, — продолжала она в салфетку, — я потратила шесть часов, занимаясь хореографией па-де-де из первого акта, и все без толку. Мне кажется, все, что я делаю, абсолютно не так. А теперь, Господи помилуй, Янч решил открыть моей постановкой гала-сезон. — Она снова начала всхлипывать и приказала сама себе: — Заткнись, Рут! Черт тебя побери!

Джульет рассматривала макушку подруги. Когда они познакомились в колледже, у Рут вообще не было подруг. Она была гибкой, болезненно бледной девушкой, темноволосой, задумчивой, немногословной — молчуньей. Только после того как Джульет (смирившись с ненавистными требованиями дополнительных занятий по физподготовке) занялась современными танцами, она поняла, что Рут обратит на себя внимание. Сама Джульет — низенькая, кругленькая, принужденно улыбающаяся, с обманчивым голоском маленькой девочки и бело-розовой кожей — поразилась, как стремительно человекообразный овощ преображался в целый букет страстей. Заинтригованная, Джульет решила сблизиться с этой девушкой и, не спеша, шаг за шагом достигла той степени дружбы, когда поняла, что, несмотря на внешность воспитанной сибирскими волками дитяти, глубоко внутри Рут — творческая натура, движимая тягой к танцу. Позже, когда им было двадцать с чем-то и тридцать с чем-то, Джульет уже без удивления наблюдала, как Рут росла и развивалась в мире современного балета — сначала как исполнитель, затем (после двух операций на левом колене и операции на правой ступне) как оригинальный хореограф. Несмотря на продолжительные разъезды Рут по Европе и Калифорнии, они по-прежнему оставались близки, связанные теми узами доверия, которое возникло еще в колледже.

Теперь, сидя друг против друга в сгущающейся тьме, подруги напоминали дружеские шаржи на тех девчонок, какими были, когда только познакомились. Джульет до сих пор оставалась красивой и нежной — с большими голубыми глазами и ореолом коротких вьющихся светлых волос. Она, пожалуй, выглядела еще нежнее, чем в колледже, совсем не от мира сего, а детский голосок с придыханием намекал на ее простодушие. Рут же стала еще более угловатой, неулыбчивой. В коротких темных волосах поблескивала седина, а в фигуре сохранилась былая неприятная скованность. Если бы сейчас Джульет познакомили с этой женщиной, она решила бы, что Рут только что пережила какую-то неприятность: ей объявили безнадежный медицинский диагноз или бессовестно предали. А когда Джульет сама представляла ей своих знакомых (это случалось, впрочем, нечасто), то предупреждала, что Рут резка, рассеянна, а иногда и того хуже. С годами ей пришлось признать, что ее подруга — не на любой вкус.