Никогда больше она не сотрет каштановой кожурой подушечки пальцев, никогда не загонит себе под ноготь изогнутый шип зеленого «ежика». Для нее поденщина закончилась. Интересно, где американцы берут каштаны? Точно не дон Манчузо им поставляет! Стелла уселась в тени, чтобы напитаться гудением пчел, медовым ароматом, теплым ветром.

Возвращалась Стелла уже на закате. Свою дверь миновала – пошла дальше, до конца виа Фонтана, рядами оштукатуренных домов. Булыжная мостовая кончилась. Никем не замеченная, девушка свернула на немощеную улицу. То была дорога к кладбищу.

Несколько лет Стелла не появлялась на кладбище. В раннем детстве, она помнила, мать брала ее с собой, при ней убирала могилку Стеллы Первой. Теперь мать молится дома, у импровизированного алтаря с фотографией большеглазой малышки. А вот ходит ли она на кладбище, неизвестно.

Буйствовали бугенвиллеи. Прицветники малинового оттенка с сухим шорохом трепетали на кладбищенской стене. Букеты на могилах ясно показывали, по ком из умерших сильнее тоскует родня. Стараясь не коситься направо-налево, Стелла миновала центральную аллею и замерла перед поворотом. Боковая аллейка тонула в сырых сумерках. От вибрации, производимой Стеллиными шагами, метнулась прочь ящерица, которая вздумала погреться в последнем пятне солнечного света. Девушку не отпускало ощущение, что среди могил она не одна.

Вот оно, ее имя на мраморном надгробии – самой дорогой покупке юной Ассунты. Никаких цветов. Может, Стелле Первой одиноко, неуютно; может, она чувствует себя покинутой? Правда, святой отец утверждает, что все почившие пребывают с Господом на Небесах, а значит, никак не могут быть покинутыми. Да только непохоже, чтобы иеволийцы верили своему падре, – иначе зачем бы им цветы сюда носить?

– Маристелла! – произнесла девушка вслух. Голос прозвучал сдавленно. Что за нелепость – своим именем звать другого человека! Стелла сглотнула и повторила: – Маристелла!

Слышит ли ее сестра?

По обнаженным Стеллиным рукам побежали мурашки, но девушка успела себя накрутить и не сочла гусиную кожу знаком присутствия покойной сестры.

– Я хотела тебе сказать… – Стелла осеклась. Разве она хотела? Вот уж нет! – Я подумала, тебе надо знать – мы уезжаем. Насовсем.

Ветер усилился – или это у Стеллы зашумело в ушах. Что теперь нужно сделать? Наверно, провести рукой по выщербленным буквам на надгробии. Так Стелла и поступила.

– Нам придется тебя покинуть. Мне очень жаль. Прости.

Едва она произнесла: «Мне очень жаль» – в носу защипало и взор затуманился. Стелла не плакала уже много лет – неужто сейчас разревется? Ни за что.

Она взяла себя в руки и твердым голосом добавила:

– Но ты не бойся – мы тебя не забудем. Слышишь? Никогда.

Ледяное эхо вернуло два слога – «шиш» и «да». Тут-то Стелле и сделалось жутко по-настоящему. Обхватив себя за плечи, она поспешила домой.

Прощаться с Марией Ассунте пришлось накануне отъезда. Слепая бабушка не смогла бы отправиться с ними на вокзал в Феролето. Стелла никогда не видела Ассунту такой пришибленной. Ассунта постарела в одночасье – должно быть, от чувства вины, что покидает беспомощную мать.

Ни Фортунам, ни кузену Чичу не доводилось прежде ездить поездом. Все трепетали от этой перспективы. День выдался сырой и прохладный для мая, с моря полз туман. В Феролето прибыли загодя – даже слишком загодя; два часа проторчали на привокзальной площади. Когда наконец настало время садиться в вагон, тетя Виолетта ущипнула Стеллину щеку и сказала просто:

– Мне будет тебя не хватать, племяшечка.

По Виолеттиным светло-карим глазам было ясно: она говорит искренне.

– Храни вас Господь, тетушка, – ответила Стелла. Она тоже не лукавила.

Поезд формировался в Катандзаро и в Феролето прибыл уже с пассажирами. Поддерживая Ассунту под локоть, Стелла с тревогой ждала: найдет Чичу им свободные места или не найдет?

– За вещами следите, – предупредил кузен. – Тут ворье на каждом шагу. Зазеваешься – свистнут чемодан.

Ехать предстояло целый день. В Неаполь поезд прибывал поздно вечером. Завтра они встретятся с синьором Мартинелли, пройдут медицинское обследование, а послезавтра поднимутся по трапу на корабль под названием «Монарх», который отчалит с первым же отливом. Стелла заранее разложила провизию на три приема пищи; у нее же хранился и узелок с деньгами. Девушка все ждала, что ответственную роль казначея возьмет на себя Чичу; но кузен своих услуг не предлагал. И Стелле стало ясно: Чичу, назначенный опекуном, страшится путешествия не меньше, чем они, Фортуны.

Поезд тащился, время от времени подергиваясь, мимо горных селений и рощ, так хорошо знакомых Стелле. Потом начались новые места – например, желтая равнина под Никастро, где была получасовая остановка для посадки новых пассажиров. Некоторые из уже ехавших воспользовались случаем – пошли выгуливать своих коз по перрону. После Никастро пейзаж кардинально изменился. Стелле казалось, протяни она только руку в окно – и коснется морской глади.

Стелла видела море каждый день – со своего любимого валуна в церковном дворе. Чаша морская лежала далеко внизу, меняла оттенки – после дождя становилась серебряной, на закате – золотой. Но теперь… Поезд, накреняясь то на одну сторону, то на другую, ехал берегом, и синева буквально вливалась в окно. Никакого горизонта – только живая масса, которая от контакта с песком рассыпается пенными брызгами. Бирюза, беж, белизна! Волны – бесконечные, бесстрастные. Послезавтра Стелла отдастся на их милость. Есть ли что по другую сторону пучины; может ли быть? Старые знакомцы – ледяные мурашки – поползли по Стеллиным рукам.

В Неаполь поезд прибыл через два часа после захода солнца. Пассажиры ломанулись к выходу, затолкали Ассунту. А тут еще Чичу со своим страшным шепотом: скорее, мол, давайте из вагона, не то поезд тронется и всех нас обратно увезет. Наконец, по деревянным мосткам, семейство Фортуна выбралось на перрон. Ух, сколько народу! И хоть бы одно четкое лицо выделить под шляпой или платком, так нет – все слилось для Стеллы, взгляд заблудился, голова закружилась. Впрочем, уже через секунду проснулся инстинкт выживания. Стелла схватила Джузеппе за локоть, прошипела:

– От меня чтоб ни на шаг!

Окликнула:

– Мама!

Ассунта, плохо соображая с горя, все-таки приблизилась к Стелле, крепко держа ручонку Луиджи. Четтину звать не понадобилось. Послушная девочка, она и так стояла рядом со Стеллой, прижимая к груди, словно разъевшегося младенца, большой рыхлый узел.

– Веди нас, кузен Чичу, – скомандовала Стелла.

И Чичу весь подобрался, подхватил чемодан и пошел первым, расчищая дорогу.

За двенадцать часов в поезде их здорово растрясло – однако не до такой степени, чтобы обойти вниманием непристойную сцену, которая разворачивалась на привокзальной площади. Тем более что освещалась эта площадь на диво ярко круглыми стеклянными фонарями, обрамлялась же высоченными деревьями. Нарочно их в городе сажают, что ли? Воздух тоже был непривычный. Близость моря привносила в атмосферу особый запах, особую влажную липкость. Не оттого ли не спится людям, не это ли их взбудоражило, выгнало из домов, заставляет фланировать по улицам? Стеллин взгляд упал на затененный портик. Цыгане. Целая шайка. Теперь Стелла их безошибочно узнавала. Мужчины прогуливались не спеша, заводили разговоры с чужими простоволосыми женщинами. Сначала Стелла и этих женщин приняла за цыганок. На что они сдались приличным синьорам? Разве синьоры не боятся, что их обворуют? Но тут к Стелле склонился Чичу и шепнул одно слово: puttane. Наверно, сам впервые видел проститутку, отсюда и почти восторженное придыхание, решила Стелла. Задумалась: вот перед ней падшие, отверженные женщины. По своей воле они позволяют мужчинам делать с ними дурное и деньги за это берут. Неужто они и родились порочными? Или их мужчины развратили? Может, с одними вышло так, с другими – эдак? Поймешь ли изначальную суть puttane по ее лицу?