“Израиль, скажи мне, почему после Катастрофы, они восстанавливают общины хасидов, возглавляемые праведниками-цадиками в Польше до войны, здесь, в Израиле?” Она удивлена до глубины души. Он отвечает ей, что в лагерях смерти хасиды говорили – Бог с нами, здесь, в Аушвице. А те, кто спасся из лагерей смерти, репатриировались в Израиль. Руководители хасидов, адморы – праведники, учителя, раввины – повелевали своей пастве мстить тиранам и палачам тщательным сохранением довоенного образа жизни в диаспоре.

В квартале ортодоксов, среди мелких торговцев, ювелиров и учеников ешив, они собирают информацию о евреях Польши. Он разыскивает семьи, знакомые ей по берлинской улице Гренадир Штрассе, заселенной евреями, которую она собирается изобразить в романе. Она не перестает удивляться Израилю, обнаруживая все новые стороны его личности. В “Меа Шеарим” он смеется также заливисто, как смеялся в детстве. Шутит и балагурит на идише, что не характерно для него. Этим смехом он привлек богобоязненных евреев, особенно он сдружился с продавщицей париков. Однажды он стоял перед витриной ее лавки и заразительно смеялся. Полная продавщица вышла к нему с обидой: “Ты что, гой? Не знаешь, для чего они предназначены?”

“Моя мать носила парик”, – успокоил он продавщицу и рассказал ей историю. Религиозные женщины напали на его мать за то, что она пришла в микву – бассейн для омовения – с маленьким сыном. Мать отвечала: “Он совсем малыш. Чего вы сердитесь? Ничего не случится, если он увидит голую женщину”. Израиль покраснел, когда он увидел, как телеса продавщицы трясутся от смеха.

Израиль водил Наоми в залы, где звучала современная музыка. Веселые мотивы чередовались с печальными. И она ощущала, что любовь приносит ей вместе с легкостью, тяжесть на душу. Любовь пробуждает в ней силы творчества, но оглушает душу. Звуки и голоса затягивают ее в какую-то воронку и не дают покоя. Воображение уносит ее далеко-далеко от реальности мелодией, овладевающей всеми ее чувствами. Израиль говорит с улыбкой:

“Великих писателей тянет за пределы человеческой жизни”.

Глава четвертая

Она блуждает в потемках. Одна из центральных линий ее романа связана с иудаизмом, а она еще плохо представляет, что такое – иудаизм. Осовремененный иудаизм, о котором ей твердили в сионистском движении, – пустая бессодержательная идея. Она просит Израиля, чтобы он приблизил ее к еврейскому миру, который всосал с молоком матери.

Израиль объяснил ей законы кашрута. С этого дня она перестала есть свинину и крольчатину. Но разве это поможет разгадать сущность иудаизма…

Часть окружающих ее сионистов отрицает Бога и борется с религиозными евреями.

Но Израиль убежден, что иудаизм не может быть нерелигиозным. Законы, в которые евреи верили тысячи лет, логичны. У марксистов нет никакого права отвергать их. Он говорит, что до сих пор не встречал хотя бы одного кибуцника, который бы мог вразумительно и убедительно объяснить, на чем основан его атеизм.

“Я верю в то, что существует высшая сила, направляющая мою жизнь с момента моего рождения. Я называю эту силу – Творец Мира, Да Святится имя Его, – исходя из силы традиции, в которой рос”, – говорит Израиль.

Он считает, что тот, кто не верит в Высшую силу, воистину “нищ духом”. Он отвергает дешевые шуточки по поводу “Сотворения мира”, событий, описываемых в Торе: корзины, в которой Моисей младенцем плыл по Нилу, истории Ноева ковчега, принятии на горе Синай Десяти заповедей. Вообще, нечего спрашивать, было это или не было. И если нет у него ответа на вопрос о том или ином событии, он принимает его таким, как оно описано в Книге. Существует нечто мистическое, сверхъестественное, нечто, чего человеческий разум не в силах уловить и понять. Он связывает разные области знания, доказывая, что нет абсолютного знания. Анализируя Библию, Мишну и Гемару, Талмуд и комментарии к книгам Священного Писания, Агаду, общую философию, он предъявляет свои доказательства правоты иудаизма. Она же все еще блуждает в потемках. Медленно-медленно открывается ей дверь в чуждый ей духовный мир.

Израилю моему привет и любовь.

Через пять дней увижусь с тобой. Очень по тебе соскучилась. Желание увидеть тебя не дает мне покоя. Кажется мне, случится чудо – откроется дверь, ты войдешь, и я почувствую твою руку.

И хорошо мне, что я пишу, и до такой степени набираюсь силы воображения, что ощущаю тебя рядом с собой, здесь, в моей комнате. Получил ли ты мои письма? Два письма я послала тебе в Гиват Хавиву. У меня все в порядке…

С любовью, твоя Наоми

Пятница. Полдень. Наоми входит в ворота кибуца Бейт Альфа. Минует поле, где растут овощи. Ветер овевает свежестью. По пути к дому Израиля, стоящему у самого подножья гор Гильбоа, она пересекает лужайки, минует высокие деревья, грядки цветов у белых домиков. Израиль обещал приготовить для нее божественный субботний обед. С тряпкой и метлой в руках он встречает ее на пороге своего небольшого жилища, усаживает на диван и подает воду. Смеется, шутит на идише, бросает тряпку в ведро с водой, отдувается.

“Отдохни, а я помою пол,” – говорит она.

“Хочешь лишить меня удовольствия – убрать мой дом к твоему приезду?”

Солнце склоняется к закату над вершинами гор Гильбоа. Израиль срезает цветы с грядки, ставит их в обычную стеклянную банку и водружает на стол. Торопится в душ, чтобы успеть побриться и помыться. Потом, пахнущий чистотой и свежестью, садится рядом с ней на диван, громко читает написанный им текст, ожидая ее мнения. За окнами сгущаются сумерки. Он подходит к раскрытому окну. Она – рядом. Долго всматриваются в бледное сияние месяца и мерцание звезд. Израиль глубоко вдыхает, словно бы пьет большими глотками чистый воздух. Затягивает занавески на окнах, чтобы не видели, что он зажигает субботние свечи, как это делала его мать в Польше. Мерцание серебряных подсвечников, купленных в “Меа Шеарим”, наполняет комнату святостью субботы. Ладони Израиля совершают круговые движения над колеблющимся пламенем свечей. Холод и жар разливаются по телу Наоми.

“После смерти матери – говорит он, – отец продолжал в канун субботы зажигать свечи. Говорил, что вдовцу можно”. Израиль берет в руки молитвенник – сидур, присаживается к столу, наблюдая пляску теней от пламени свечей на стене, и начинает читать с распевом, ставя ударение в словах по ашкеназийскому произношению, субботнюю молитву. В свете свечей вспыхивает голубизна его глаз. Стол накрыт белой скатертью, на ней – бутылка вина, горящие свечи. Еврейство Польши и еврейство Германии колышутся