ветром, навевая на Эфи страх. Она умоляет мужа поменять дом, но любящий муж и слышать не хочет. И это нежелание ложится тяжелой тенью на их отношения. Эфи это удивляет. Родилась у них дочь – Анни. Муж получает повышение: должность мэра большого города на берегу Северного моря. Почему же он упрямится и хочет жить только в этом доме. За неимением ответа, удивление ее повисает в воздухе.

Тем временем, в город прибывает майор фон Крампс, красавец мужчина, отвечающий за безопасность города. Между Эфи и майором устанавливаются дружеские отношения. По утрам они вдвоем катаются на лошадях, а после полудня уходят в долгие пешие прогулки. Фон Крампс объясняет Эфи, что барон властвует над ней с помощью страха и, таким образом, сохраняет ее только для себя. Только страх сдерживает ее от того, чтобы ему изменить. Эфи аккуратно связывает алой лентой и кладет любовные письма, получаемые ею от майора, в ящик столика, не видя в этом никакого греха.

Дружеская связь Эфи с майором прерывается. Барона повышают по службе, и они переезжают в роскошный дом в Берлине. Страх Эфи перед странными рыбами и шорохом портьер под ветром в ночной темноте проходит. Барон, уверенный в своем высоком положении, не сомневается в том, что и молодая его жена гордится этим. Но, к большому сожалению, рушится ее счастье. Как-то дочка поранилась и прислуга, отыскивая бинты, нашла связку писем, перевязанную алой лентой. Барон вскрыл связку и прочел посланные майором его жене любовные письма. Он попросил своего друга, тоже министра в правительстве кайзера, срочно к нему приехать, и поделился с ним своей тайной. Друг посоветовал барону не ворошить прошлое, не разрушать свою жизнь и жизнь семьи, ведь прошло уже семь лет со времени этих событий. Но барон отмел этот совет: “Если бы я не поделился с тобой этой тайной, я бы дело это оставил. Но так как ты стал свидетелем этих любовных писем, от этого я не могу отмахнуться. В какой-то миг ты можешь не сдержаться и кому-нибудь раскрыть мою тайну. Потому я должен убить майора фон Крампса.

Наоми вздыхает. Кто этот немец в изображении писателя Фонтане? Существо, у которого выше всего стоит его честь. Барон не углублялся в характер отношений жены Эфи и майора. Он просто был обязан убить Крампса. В глазах Эфи все аристократы – убийцы. Во имя чести это сословие повелевает убить того, кто унизил его честь.

Это характерная черта немца. Барон убил майора на дуэли, а Эфи послал письмо о разводе. И так как Эфи в глазах общественности стала изменницей, барон получил опеку над дочерью. Положение Эфи было ужасным. Родители, боясь, что все их друзья от них отвернутся, прерывают с ней любые связи. Эфи ютится в жалкой лачуге со старухой служанкой, которая прислуживала ей еще в роскошном доме. Верная служанка видит, как Эфи страдает от разрыва с дочкой Анни и по собственной инициативе пишет письмо жене министра, приятеля барона, прося ее уговорить мужа и повлиять на барона, чтобы тот разрешил дочери встречаться с матерью. Барон, боясь испортить свой имидж в обществе, разрешает Анни встречаться с матерью, предварительно напугав дочь. Он требует от нее не разговаривать с матерью, не целоваться с ней. Анни, охваченная страхом, подчиняется требованиям отца.

Наоми размышляет над тем, как предвидел гуманист Теодор Фонтане то, что должно случиться с германским обществом. С раннего детства в немецкого ребенка вбивают, что приказ есть приказ и выполнять его надо даже под угрозой смертельного страха. В школах Германии, даже в аристократической школе, в которой Наоми училась, дисциплину насаждали угрозами и страхом. В общем-то, такая система воспитания не проникала в дома евреев, ее отец не признавал воспитание страхом.

Кульминация в романе Фонтане наступает, когда Эфи горячо раскрывает объятия дочери. Но та стоит, замерев, на пороге жалкой лачуги матери. Она скованно молчит, словно проглотила язык. То, что она говорит, наконец, завершается одним и тем же монотонным повторением.

“Будешь ли ты посещать меня время от времени?”

“Конечно, если мне разрешат”.

“Мы сможем гулять в парке принца Альберта?”

“Конечно, если мне разрешат”.

“Может, сходим поесть мороженое, ванильное или ананасное. Это любимое твое мороженое?”

“Конечно, если мне разрешат”.

Так и не сумела Эфи разговорить дочь. Опротивело ей слышать эти “Конечно”. И сказала дочери: “Пора тебе уходить”. Но когда Анни покинула ее халупу, Эфи оторвала пуговицу со своего платья, бросилась открывать окно, ощущая страшное удушье, упала на пол.

Сказала самой себе: “О, Господи, отпусти мне мои грехи. Я была ребенком… нет, нет… Не ребенком, но достаточно взрослой, чтобы отвечать за свои поступки. Признаю свою вину. Но самое тяжкое, что мне пришлось в жизни перенести, это то, что произошло с ребенком. Это не Ты, Господи, наказываешь меня, а он, только он! Ведь я ничего предосудительного не сделала. Я верила, что он, барон Инштатен, настоящий аристократ. Я чувствовала себя несчастной рядом с ним. Теперь же, я понимаю, что жалок он, а не я. Потому столь жесток. Любой душевно жалкий человек жесток. Он научил дочку так себя вести. Как был прав майор Крампс, характеризуя барона Инштатена.

“Конечно, если мне разрешат”. Да, ты, вообще, не нуждаешься в том, чтобы тебе что-то разрешали. Не хочу никого из них видеть. Ненавижу их всех. И дочь мою, в том числе. И кто ее отец? Не более чем чванливый чиновник. Уважение и честь. В конце концов, он лишил жизни несчастного офицера, которого я не любила, и он забыт мной, ибо между нами ничего не было. Все это было глупостью, а затем – убийством. И я в этом виновата. Теперь он послал ко мне дочь, потому что не мог отказать жене министра. Но научил повторять, как попугай, – “Конечно, если мне разрешат”. То, что я сделала, вызывает во мне омерзение к самой себе, но еще более омерзительно их лицемерие и ханжество. Живите себе как можно дальше от меня. Я же буду продолжать жить, но это не будет длиться вечно”.

Наоми приходит с Израилем в небольшую квартиру по улице Арнон в Тель-Авиве. Запах тонких духов овевает их у двери. Лея Гольдберг стоит перед ними, и глаза ее светятся улыбкой. Израиль обнимает ее. Они целуются. Наоми сжимается в кресле. Израиль рассуждает о реализме во всемирной литературе. Лея Гольдберг не отрывает от него глаз и кивает в знак согласия. Израиль перескакивает с одной темы на другую. Хвалит ее