порядок – так и должен поступать мыслитель, и нельзя сказать, что усилия поиска истины в этом направлении вовсе не предпринимаются – их предпринимает каждый добивающийся ясности здесь, на этой ключевой площадке. Так же и на площадке Zuhanden подручное может быть приведено в порядок подобно аргументам относительно достоверности существования мира и собственного существования. Образцовая ойкономия, «золотые руки» – и вот перед нами развернута истина вещей, пусть даже и не с таким пафосом, как ее описывает Хайдеггер. Важно, что и на этой площадке мы обретаем свое собственное ясное и отчетливое. И похоже, что все площадки окружены легким туманом смутного и не слишком членораздельного сущего.

Что дальше? Предстоит пополнить список и топографию площадок, окруженных туманом. Попытаемся сопоставить их размеры и, так сказать, интенсивности свечения и определить, действительно ли ясность, отчетливость и окончательность являются непременными атрибутами истины. Это потребует дальнейших и поначалу, быть может, хаотичных движений между площадками.

* * *

Стало быть, обратимся вновь к lumen naturalis сознания, к экзистенциальной системе отсчета Декарта. Мы помним, что ее изобретатель или первооткрыватель сразу предлагает «краш-тест» в виде жесткой вибрации сомнений. Уцелевшее после идеального шторма сомнений должно по справедливости получить имя несомненного. Нечто подобное можно обнаружить и на площадке дисциплинарной науки, где для зачисления в разряд достоверных или доказанных гипотеза тоже должна пройти свой «краш-тест», пока в наиболее полном виде сформулированный как критерий фальсификационизма Поппера. Речь идет об особой экспериментальной проверке, устраняющей сомнения по правилам.

Но вот мы стоим на образцовой платформе ego cigito. Усилия прояснения дались нам нелегко, кроме того, согласно Декарту, сомнения должны время от времени возобновляться. По мере удаления от этой площадки-платформы происходит быстрое падение ясности и отчетливости, что свидетельствует об одном: мы уклоняемся от истины. Окрестности в тумане, но совершать туда экскурсии приходится постоянно – важно то, что теперь мы больше не рассчитываем обрести там эталонный ранг достоверности.

Правда, тут же, по соседству, обнаруживается такое, на чем следовало бы задержаться. Это озарения, просветления и галлюцинации (наваждения), их общей чертой является предельная ясность и отчетливость – в сущности, та же или такая же, как и у ego cogito. Друг от друга озарения и наваждения отличаются обратным знаком, но уж никак не степенью ясности. Что же, готовы ли мы и для них выделить отдельную площадку собственной точности наряду с ego cogito, Zuhanden, математической очевидностью и назвать ее каким-нибудь словом, например «дивинация», понимая, что галлюцинации будут присутствовать там же, где и просветления? Ведь ничто не видится так яснои отчетливо, как картинка онейрического, как навязчивый персик в отсутствие персика, – это просто эталон принудительной очевидности[50].

И тут, наконец, наступает время усомниться в самом факте несомненности. Действительно ли полная ясность и отчетливость, расставленность всех точек над i является атрибутом истины? Но как же иначе? Ведь тогда придется допустить и смутность и что-то такое еще – недоговоренность, невразумительность, некий явный сбой собственной точности.

Но почему бы, собственно, такого сбоя и не допустить? Важно только разобраться, что же это может означать. Скажем, Гегель неоднократно писал, что «истина есть результат вместе с процессом». А как насчет такой вариации: «Истина есть площадка собственной точности вместе с ее ближайшими окрестностями»?

Если все точки расставлены, действительно ли торжествует истинность целого? Быть может, некоторые точки должны быть стерты, а некоторые заменены знаками неопределенности… Вернемся к нашим площадкам и начнем теперь с Zuhanden, с истины вещей. Поначалу мы решили, несколько сбавив хайдеггеровский пафос, остановиться на таких определенностях, как «пригнанность», «надежность» и соотнесенность всех конструкций и устройств подручного. У мастера все спорится, на рабочем месте нет ничего лишнего. У него в доме не скрипят половицы, ножи и ножницы наточены, обувь исправна – можно и дальше радоваться такому повсеместному устроению. Но с какого-то момента возникает странное чувство, и оно начинает усиливаться: и это истина? Именно это истина? А что же тогда педантизм? А маниакальность?

Ну ладно, маниакальность не отсюда. И все же безупречная ясность и отчетливость, несомненно, уводят нас в сторону от этой региональной истины человеческого бытия. Зато мы можем теперь поставить диагноз: истины нет там, где превышена собственная мера точности. И при всей парадоксальности эта констатация очень важна. К этой теме раз за разом обращается Витгенштейн:

«Можно сказать, что понятие “игры” понятие с расплывчатыми границами. “Но является ли расплывчатое понятие понятием вообще?” Является ли нечеткая фотография вообще изображением человека? Всегда ли целесообразно заменять нечеткое изображение четким? Разве неотчетливое не является часто как раз тем, что нам нужно?»[51]

Когда что-то «слишком неточно» или «чересчур приблизительно», об истине, конечно, речи не идет, но вот оказывается, что иногда можно и «переточнить» примерно в том же смысле, что и «пересолить», и тогда происходит падение событийной вместимости, если угодно, выпадение мерности, и, несмотря на всю ясность и отчетливость имеющихся сочленений, истина улетучивается.

Здесь мы должны обратить внимание на некоторую небрежность внутри всякого истинного совершенства, небрежность или беспечность, без которой совершенство парадоксальным образом недостижимо, а вместо него имеется в лучшем случае виртуозность с неизбежным оттенком занудства.

Еще раз: вот подручное и бытие в подручности. Ты владеешь своими инструментами, иногда давая им как бы проявлять самостоятельность, быть не только ведомыми, но и ведущими – таков один из критериев мастерства. Но ни инструментам, ни производимым посредством них вещам ты не поклоняешься, это не соответствовало бы истине. Согласно Хайдеггеру, вещи домашнего обихода должны пройти пробу на убыль. Это глубокое замечание: пристреленное ружье и разношенная обувь предпочтительнее новеньких артефактов. Но дело не только в этом. «Потертость» какой-то вещи, будь то ремешок от часов, или клетка для щегла, или, скажем, настенное зеркало в оправе, может, конечно, свидетельствовать об общей защищенности подручного бытия – но только наряду с другими свидетельствами. Эта же потертость, и тогда ей подобает имя «притертость», может свидетельствовать и о многом другом.

1) О том, что эта вещь имеет определенные заслуги. Она служила мне верой и правдой немалый срок, а может, и не только мне, но и моему деду. Она, несомненно, знавала и лучшие времена в смысле функциональности, но в силу ее заслуг по мемориальным причинам я готов сохранять ее такой, какова она сегодня.

2) Вещь, конечно, могла бы быть доведена до блеска – но она ведь всего лишь вещица, нечто из состава подручного, и внимания ей должно быть уделено столько, сколько она заслуживает. Допустим, ее поддержание в идеальном состоянии требовало бы десяти минут в день. Но мне