Макарцеву приходила мысль: а не избавиться ли от греха подальше от Таврова? Но хваля его за деловитость, редактор не кривил душой. Макарцев знал: когда выдвигается какой-нибудь вопрос на партбюро, Тавров, не колеблясь, поддерживает линию редактора, в отличие от тех журналистов, которым ничего не стоит уволиться. Больше того, именно благодаря циничности он безотказен. Что в нем еще оставалось, так это порядочность в том конкретном преломлении, из-за которого и решил он получить совет именно Раппопорта.

– Яков Маркыч, хочу посоветоваться под партийное слово, что между нами…

Раппопорт и бровью не повел. Он продолжал смотреть мимо, в неизвестную точку на стене. Макарцев тоже туда глянул, но ничего не увидел.

– Чего молчишь? Даешь слово?

Плечи Таврова чуть поднялись вверх и опустились.

– Зачем? А дав, я не могу также продать тебя? Решил – говори. Раздумал – я уйду.

– Нет, все-таки дай слово коммуниста!

– Ладно, – Яков Маркович причмокнул губами. – Возьми.

Отступать было поздно, и Макарцев подробно изложил ему историю с серой папкой и свои подозрения.

– И все?

Опять возникла нелепая пауза.

– Что же, не считаешь это серьезным?

Раппопорт немного посопел.

– Ну откуда я знаю, – наконец выдавил он, – серьезно это или нет? Спроси там! Или боишься?

– Там, там! А если бы тебе подложили?

– Мне? Смотря что! Дай-ка взглянуть.

Поколебавшись, Игорь Иванович открыл сейф и вытащил папку. Яков Маркович раскрыл ее на коленях, бегло глянул на заглавие, отогнул большим пальцем первую страницу, прочитал имена Джиласа, Оруэлла, Солженицына. Макарцев смотрел на него и терпеливо ждал. Лицо Раппопорта ничего не выражало. Он перелистал еще с полсотни страниц и снова углубился в текст. Засопел, хмыкнул.

– Что там?

– М-м-м, – помычав, Тавров вдруг прочитал вслух: «Кто скажет мне, до чего может дойти общество, в основе которого нет человеческого достоинства?»

– Видишь? – воскликнул Макарцев. – А я тебе что говорил?!

Яков Маркович захлопнул папку, аккуратно связал тесемочки и протянул назад.

– Ты ее тоже держал?

– Нет! – отрезал Тавров. – За слово «держал», которое можно истолковать как «хранение», – до семи лет.

– Знаю!

– А за слово «тоже» добавят нам с тобой строгий режим – групповое дело. И еще по рогам – пять.

– Как – по рогам?

– Не будешь иметь права выбирать депутата Макарцева в Верховный Совет… Мне-то чихать! Ну, вернусь в зону, потеряв две сотни зарплаты, на которые все равно ничего не купить! А тебе…

– Хорошо, Тавров, допустим, мне действительно больше терять… Как бы ты поступил на моем месте?

– На твоем? – Раппопорт захохотал. – Но ты все равно так не сделаешь!

– Сделаю, скажи!

– У тебя есть друг? Ну, редактор какой-нибудь газетенки?

– Есть, и не один…

– Так вот… Поезжай к нему, поговори о чем-нибудь, а уходя, случайно забудь папку на столе.

– Шутишь! – разозлился Макарцев. – А я серьезно. Выходит, сидел, а мудрости не набрался.

– Посмотрю, чего ты наберешься, посидев с мое!

– Я? – глаза у Макарцева стали злыми.

– Ладно! – смягчился Раппопорт. – Все просто: отдай папку мне.

– Тебе?

– Конечно! Я, в случае чего, признаюсь, что без разрешения взял в кабинете почитать. А ты ее в глаза не видел!

Макарцев изучающе смотрел на Якова Марковича, пытаясь понять степень серьезности предложения на этот раз.

– И не боишься?

– В третий-то раз меня, авось, не посадят…

– Чушь! – произнес редактор, понимая, что его согласие, очень удобное, неприемлемо. – Исключено!

– Пожалуй, ты прав, – согласился Раппопорт. – Все равно это распространение антисоветской литературы через твой кабинет, та же семидесятая статья… А ты, Макарцев, лучше, чем я думал…

– Неужели? – усмехнулся тот, польщенный.

– Серьезно! Я ведь редко кого хвалю. Только ты всегда боишься: вдруг подумают, что ты и в самом деле лучше, чем ты есть. Ты в положении собаки в известной загадке.

– Какой?

– Как заставить собаку съесть горчицу? Если дать – она есть не станет. А если помазать ей горчицей зад, слижет без остатка. Слизывай!

– Если так, – нахохлился Макарцев, – то правильно делают, что этих мазателей горчицей сажают.

– Вон как запел! Речь-то о собаках. А люди – любят лизать горчицу. Ты что ли будешь решать, что им есть и от чего воздерживаться? А кто хочет горчицы – того, значит, сажай! Сейчас стесняются. Но погоди! Вот-вот начнется новый культ, и тогда…

– Постой-ка! Почему начнется?

– А культы у нас всегда начинаются на крови. Культ Ленина – после гражданской войны. Сталина – после уничтожения кулачества, а второй цикл – после войны. Кукурузника – после подавления танками Венгрии. Нынешнего…

– Думаешь – после Чехословакии?

– Само собой!

– Тогда можешь считать, что культ начался, – нахмурился Макарцев. – Размер фотографий рекомендовали увеличить и давать их чаще.

– Понятно! Я все думаю: чего тебе, Макарцев, не хватает, чтобы стать настоящим тиранозавром? Не любишь крови? Чепуха, полюбишь, когда понадобится… Они все из глухомани – во владыки мира, а ты – интеллигент, петербуржец? Нет, и не такие курвились! Ты не антисемит? Неантисемиты делятся на две категории. Одни не замечают, еврей или нет, другие ждут погромов, чтобы помочь евреям. Ни к той, ни к другой категории тебя не причислишь, поскольку ты ответработник. Если партия прикажет – станешь и антисемитом.

– Я?! Да я ни одного еврея не уволил!

– Не кипятись. А сколько взял?… Считаешь себя на девяносто процентов честным? Но это значит, ты лжив на все сто!

– Чего ж мне, по-твоему, не хватает, Тавров?

– Если догадаюсь, срочно сообщу. Ты успеешь: тиранозавры миллион лет вымирают.

– Ладно, не будем об этом, – кисло улыбаясь, прервал его Макарцев. – Думаю, все же из ЦК виднее, чем снизу. Оттуда на многое смотришь иначе. И не так все просто. Давай лучше думать о конкретных вопросах жизни.

– Конкретные вопросы? Игра!

– Но большая игра, Тавров! И пока такие правила игры, будем играть по этим правилам. Правила изменятся, будем играть иначе.

– Кто же, по-твоему, должен изменять правила?