– Сигарету? – предложил Макарцев, пошел и прикрыл внутреннюю дверь, оставленную открытой.

– За кого надо писать?

Макарцев закурил, усмехнувшись. Вынув из кармана конфету «Белочка», Раппопорт развернул ее, бросил фантик под кресло, сунул конфету целиком в рот и стал медленно сосать.

Все всех в редакции звали на «ты». Исключение составляли некоторые. Игорь Иванович звал на «ты» многих по старой партийной привычке, но ему говорили «вы». Яков Маркович был единственным сотрудником «Трудовой правды», кто звал редактора на «ты».

– Да ты не очень стесняйся, – сказал Раппопорт, жуя. – Или ты думаешь, я головой эти речи пишу? А там у меня мозоли. Одним подонком на трибуну больше выйдет? Ну и что? Трибуна дубовая, выдержит. Она и не такое слышала!… Вот если бы порядочному человеку доклад написать, я бы, наверно, отказался…

– Почему? – простодушно поинтересовался Макарцев.

– А порядочный может сам сказать, что думает. Но таких не осталось.

Услышав это от кого-нибудь другого, Макарцев, возможно, прореагировал бы. Но Яков Маркович равнодушно констатировал очевидный факт. Разозлиться было бы глупее, чем промолчать. И редактор, отнеся сказанное к неизбежным недостаткам собеседника, только махнул рукой.

– Разговор есть…

– Хороший или плохой?

Раппопорт всегда нервничал, если ожидание затягивалось, и спешил узнать финал. Он все еще сопел: запыхался, пока поднялся по лестнице. Лифта на средних этажах никогда не дождешься. Он сел в кресло и тупо смотрел своими катастрофически слабыми, навыкате, глазами, увеличенными толстыми стеклами очков, в стену, мимо Макарцева, понимая, что хорошего все равно не будет, а от плохого не скроешься.

Макарцев разглядывал Раппопорта, будто давно не видел. Лицо у него было всмятку. Морщины избороздили кожу даже там, где могли и не быть. Под глазами мешки, длинный нос, нависающий над ртом, плохо выбритые щеки и вокруг гигантской лысины остатки серых волос, не стриженные после смерти жены ни разу. Раппопорт не переносил парикмахерских. Ася сама его иногда сажала на кухне на табурет и подравнивала. Сутулился Яков Маркович так, что казался горбатым. Пиджак промежуточного цвета, весь в перхоти на плечах и спине, он никогда не застегивал, и полы свисали вниз, прикрывая широченные брюки. Когда тело двигалось, полы развевались, закрывая руки. Что-то было в нем от потрепанного и больного орла с обломанными крыльями, который летать уже не мог и потому был выпущен в зоопарке гулять на свободе.

Игорь Иванович хотел сразу начать с папки, но сперва заговорил о другом, чтобы Тавров не понял, что вопрос для Макарцева жизненно важен.

– Что там с Катуковым? Уладилось?

Собеседник пожал плечами. Незадолго до Дня Советской армии в комнату Раппопорта вошел, печатая шаг, офицер, отдал честь и спросил:

– Вы – заведующий отделом коммунистического воспитания?

– А что вам угодно?

– Вот воспоминания маршала бронетанковых войск Катукова. Напечатайте их 23 февраля.

Адъютант положил на стол рукопись и, отсалютовав, удалился. У Якова Марковича лежали горы воспоминаний о войне. Все маршалы, генералы и даже мелкие чины хотели остаться в истории. Все мемуары были похожи друг на друга. Сверху, не читая, Раппопорт бросил и мемуары маршала Катукова. А когда ко Дню армии не оказалось подходящей статьи, Тавров взял из стопы то, что лежало сверху и, сделав резекцию, то есть сократив в пять раз, заслал в набор. Однако ответственный секретарь Полищук удивился:

– Катукова? Да вы что, Яков Маркыч! Цензура не пропустит. Он же психически больной после автомобильной катастрофы. Знаете, какую ему должность придумали? Военный инспектор – советник группы генеральных инспекторов Министерства обороны. Веселая компания выживших из ума маршалов.

Раппопорту пришлось подготовить другие воспоминания. Но 23 февраля утром дверь открылась, и перед Яковом Марковичем предстал офицер. Он отдал честь, щелкнув каблуками, и гаркнул:

– Сейчас к вам войдет маршал бронетанковых войск Катуков.

И офицер встал по стойке смирно, приветствуя входящего в дверь маршала.

– Это Раппопортов? – уточнил маршал у своего адъютанта.

– Так точно, – доложил офицер.

– Товарищ Раппопортов! – Катуков навалился на стол огромной грудью, увешанной орденами. – Почему не напечатана моя статья?

Стоит маршалу вынуть пистолет и выстрелить, и некому будет вечером покормить кошек, с нетерпением ожидающих возвращения Якова Марковича.

– Видите ли, – стал искать выход он. – Ваши материалы были уже подготовлены к печати, вот гранки, но…

– Что – но? – рука маршала потянулась к кобуре, или это только показалось завотделом комвос.

– Но… руководство газеты решило… что воспоминания столь интересны, что… их оставили на день Победы, девятое мая. Это же еще почетнее!

– Ладно. Но учтите: если девятого мая статьи не будет, я введу сюда танки!

Маршал повернулся через левое плечо и, печатая шаг, вышел в сопровождении адъютанта…

– Как думаешь, Тавров, будет он жаловаться? – спросил теперь Макарцев, не получив ответа.

– До девятого мая не будет. Я же пообещал.

– Вот и правильно. А там видно будет…

Игорь Иванович опять замолчал и подумал, что Яков Маркович истолкует это молчание не иначе как дань бюрократической привычке. Подчиненный чувствует унижение, ждет, что ты будешь его прорабатывать или дашь поручение, которое и давать-то противно, а уж делать – просто тошнота. И редактор решил похвалить, сказать приятное.

– Ты не обратил внимания: у нас в редакции распространилась необязательность? Говорим «сделаю», тут же забываем. Распоряжения спускаются на тормозах, поручения не выполняются, сроки срывают, это уж как факт! Прямо болезнь! Единственный деловой человек с чувством ответственности, умеющий работать оперативно, – это Тавров.

Раппопорт медленно перевел взгляд со стены на редактора.

– Ты что, собираешься меня уволить?

– С чего ты взял?

– Тогда у тебя личные неприятности. Чего бы тебе иначе самому звонить мне по телефону да извиняться, что оторвал.

– Телепат ты, Яков Маркыч!

– Я просто апартаид…

– То есть?

– Партийный еврей.

– Жаль, что я понимаю только по-русски…

– Чепуха! Разве мы выпускаем газету на русском языке?

– А на каком?

– На партийном. Говори дело, не тяни…

Опять Игорь Иванович заколебался. Ну почему он меня так презирает, ведь я же ему делал только хорошее! Он очень изменился. Был журналистом первоклассным, умел живо подать любую скучную, но важную для руководства тему. Он был интересным собеседником, Макарцев до сих пор помнил рассказы о лагерях, в которых Раппопорту пришлось, к сожалению, посидеть. Но постепенно юмор его становился все более желчным, а журналистский талант упал до откровенной халтуры. Тавров растлевал всю редакционную молодежь. Сам ни во что не верил и потешался над теми, у кого не было такого подхода, как у него. Реплики Раппопорта, брошенные вскользь, не раз пугали редактора. Конечно, это шелуха, отголоски пережитого, а в душе Тавров – коммунист настоящий. Но надо все же думать, что говоришь! Первым встречным он рассказывает жуткие анекдоты. И обиднее всего – сам насмехается над своими статьями. Он и Макарцеву не раз приводил цитаты из старых высказываний нынешних руководителей, которые теперь звучат так, что лучше не вспоминать.