Все здесь не по мне! Да и с Ельциным работать не сахар. Иногда ты завален поручениями выше головы и пашешь день-деньской, не разгибая спины. А бывает так, что не знаешь, чем бы себя занять, и отсиживаешь положенное, потому как он держат тебя, что называется, на коротком поводке. Ни за что не угадаешь, когда понадобишься. Может, через десять минут, а, может, и через три дня. Бывает так, что за неделю о тебе ни разу не вспомнит, а бывает, зовет чуть ли не каждый час. Не знаю, как с другими, а со мной так.

Сегодня именно такой день – День неприкаянности. Вчера шеф сказал, что с утра вызовет, потому как надо поговорить о каком-то важном деле, но его нет на месте, а если и приедет, то накоротко, потому как летит в Таллинн. Вот и планируй после этого свою чиновничью жизнь! Остается сидеть да любоваться серой мглой за окном. Можно сказать, предвечерней, хотя день только начался и до вечера еще далеко. Какая-то хмарь накрыла старую Пресню. Даже островерхая махина гостиницы «Украина», обезлюдевшая по причине всеобщего безденежья и паралича хозяйственной жизни, едва просматривается по другую сторону реки. Тоска!

Около полудня из приемной звонит Валера Диваков, дежурный секретарь Ельцина:

– Ну, и где же это мы бродим, друг мой?

– Что значит «бродим»?! Я с утра прибит к своему креслу!

– Беги скорей к шефу. Он о тебе уже спрашивал.

В кабинетах больших начальников, в которых мне доводилось бывать в прежние времена, рабочий стол всегда завален ворохом всевозможных бумаг. У Ельцина ничего подобного – две-три тоненькие разноцветные папочки да стопка свежих газет, которая с каждым днем становится все тоньше и тоньше. В последнее время за его снабжение прессой взялся Коржаков, отстранив сначала Валю Ланцеву, штатного пресс-секретаря Председателя Верховного Совета, потом меня, его эксперта по вопросам информации, а затем и Илюшина, отвечающего в аппарате буквально за все. У вчерашнего майора КГБ, которого в свое время учили лишь одному ремеслу – оберегать физическое лицо, неведомый нам взгляд на то, с какими публикациями следует знакомить шефа, а с какими нет. Достойных высочайшего внимания, похоже, становится все меньше и меньше, и все чаще Ельцин узнает о том, что пишут в газетах или показывают по телевидению, в пересказе своего охранника.

Спецы Коржакова в поисках кагэбэшных «прослушек» уже облазили ельцинский кабинет не по одному разу, но так ничего и не обнаружили. Тем не менее, шеф уверен, что они есть. Особенно в той зоне, где стоит письменный стол и где зачастую ведутся служебные разговоры с подчиненными и посетителями. Поэтому, когда речь заходит о чем-то, как он полагает, весьма конфиденциальном, непременно пересаживается за столик, специально поставленный в дальнем углу кабинета, возле самой двери. Как он говорит, подальше от ушей Крючкова. Вот и на сей раз жестом показывает мне: сядем там!

Ельцин мрачнее тучи. Сидит и барабанит пальцами по подлокотнику кресла – верный признак крайнего раздражения.

– Вы уже знаете про Вильнюс? – и, не дождавшись ответа, разражается гневной тирадой в адрес Горбачева: – С ним же невозможно ни о чем говорить! Чего бы ни случилось в стране, он всегда не в курсе! Спрашиваю сегодня: вы зачем отдали приказ стрелять в мирных людей?! А он мне: «Не я! Ничего об этом не знаю! Надо разобраться!», – Ельцин усмехается и презрительно кривит рот: – Президент, понимаешь…

Не могу взять в толк, к чему он мне об этом говорит. Отношения с Горбачевым – особая тема. Она для разговора с Бурбулисом или еще с кем-то из политических оруженосцев, вроде Попова или Полторанина. Самое большее, что могу в этой ситуации – понимающе кивнуть головой. Что я и делаю. Это, конечно, ничего не значащая малость, но Ельцина она вполне устраивает.

– Мне нужна информация о том, что происходит во всяких горячих точках. В первую очередь, в Прибалтике.

– Я могу ежедневно подбирать и анализировать для вас то, что об этом пишется в прессе.

– Это я и сам могу прочитать. Мне нужны такие, понимаешь, факты, о которых никакая пресса не знает.

– Могу использовать оперативную информацию МВД. Они каждое утро присылают нам свои сводки.

– Они там все на Горбачева работают, – Ельцин недовольно морщится, будто своим предложением я проявил полнейшее непонимание задачи. – Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Похоже, ни за что. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Согласно штатному расписанию, являюсь экспертом Председателя Верховного Совета по вопросам печати и информации. А если конкретнее – какие мои функции и задачи? И сам не знаю, и в аппарате этого никто не знает. Повседневная работа с прессой – это у нас за Валей Ланцевой. Она – милейший человек, и мне совсем не хочется лезть в ее огород, который она так страстно и с такой любовью возделывает. Что касается прочей информации, особенно внутриполитического свойства, то Ельцину ее несет всяк, кто к нему вхож. Причем более других на этом поприще преуспевают трепетные общественники, до недавнего времени организовавшие шумные уличные акции с его участием. А это такая амбициозная публика, что любые попытки вклиниться в их прерогативу нашептывать шефу о столичном политическом закулисье будут восприняты как посягательство на самое святое – на демократов и демократию.

– Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Ельцин не ждет реакции на свой вопрос. Он его вообще задал не для того, чтоб что-то услышать. Многозначительно скривив рот и покачав головой, шеф наклоняется ко мне и переходит чуть ли не на полушепот:

– Хочу, чтоб вы вот о чем подумали: нам надо создать что-то такое вроде… эта-а-а… вроде, понимаешь, информационной разведки!

Мы едва не касаемся друг друга лбами, и это подчеркивает особую доверительность сказанного. Признаться, мне по душе, что шеф наконец-то озаботился моим служебным предназначением. А то уж совсем закис от осознания собственной бесполезности. Я, конечно, понимаю, что последние несколько месяцев было не до меня – формировались структуры новой российской власти. Но каково востребованному журналисту маяться от безделья и ловить в глазах коллег недоумение, порой смешанное с ехидством: а чем это у нас Вощанов занимается?!

– Борис Николаевич, мне нравится ваша идея. Я тоже думаю, что у главы государства должны быть свои, неподконтрольные никому, кроме него, источники получения информации. Объективные и…

– Глаза и уши государевы! Но! – Ельцин многозначительно вскидывает брови и грозит будущим информразведчикам пальцем, – те, кто там будет трудиться, не должны быть публичными людьми. Вы меня понимаете? Никаких интервью! Никаких хождений по кабинетам! Никаких переговоров за моей спиной!

– Понимаю. Внесистемный инструмент системы.

– Чта-а?!

Ельцин не любит всякого рода умничанье, оно его раздражает. Помню, как-то в Японии я экспромтом, за десять минут до выступления у памятника жертвам атомной бомбардировки Хиросимы, куда мы не должны были ехать, но поехали, набросал для него текст речи (он, кстати сказать, прочитал его всего один раз, а после повторил точь-в-точь). Так вот, в нем были слова, адресованные Америке: «Корысть и лицемерие государства, не познавшего боли многомиллионных утрат, породили с его стороны неоправданную жестокость». Ельцину они не понравились: «Что-то вы тут наумничали. Надо проще и понятней: японская армия уже не оказывала сопротивления и готова была капитулировать, но бомбу американцы сбросили даже не на нее, а на мирные города, – и это ничем оправдать нельзя». После этого я уже не употреблял в его присутствии никаких словестных красивостей. Есть только один человек, которому такое дозволено, – Геннадий Бурбулис. Его речи порой трудно понять, но они всегда рождают ощущение интеллектуального превосходства. В том, что шеф относится к этому снисходительно, состоит удивительный парадокс их политического альянса.