Травники примкнули к империи Третьего рейха по разным причинам: одни ненавидели коммунистов больше, чем фашистов, другие искренне симпатизировали последним как представителям новой политической системы, еще не успевшей насолить лично им, притеснить их национальные интересы; впрочем, всеми ими двигал страх перед смертью, а в служении немцам они получили единственную возможность не просто выжить, но каждый свой новый день встречать с набитым брюхом, с водочкой да табачком, с безответными еврейками, которые шагали перед ними нагишом. Украинцы не верили тому, насколько сладкий куш им выпал, – только знай себе постреливай в безоружных да погоняй прикладом – непыльная работенка. Испытывали они и простые человеческие чувства: среди них едва ли нашелся бы тот, кто не скучал по матери и дому. При определенных обстоятельствах те же самые травники могли бы состоять в ордене каких-нибудь тевтонцев, казачьих сотнях, батальонах НКВД или рядах наполеоновской армии, каждый из них при возможности мог бы с легкостью сменить исторические декорации и примкнуть к другой системе, присосаться к вымени иной идеи, но сейчас они были тем, чем были; так, многие эмигрировавшие после Гражданской войны казаки, являясь русскими патриотами, были тем, чем были, примкнув к силам вермахта; все перемешалось, взбесилось и спуталось, столкнув людей в кровавой бойне, в многоголосице идей, страхов, шкурных интересов и святых чувств.

В конце «шланга» у дверей камер стоял Иван, по прозвищу Грозный, бывший красноармеец родом из украинского села, подгонял дубинкой, припечатывал податливые тела. Когда в мае этого года попал в плен при обороне Крыма, сразу же вызвался на роль хиви[31]. Как особо отличившийся в своем деятельном энтузиазме, был отправлен на подготовку в Травники, где присягнул SS.

Газовые камеры заполнялись быстро. Украинские хлопцы с деловитостью паровозных кочегаров трамбовали женщин с детьми, как в топку, матерились, почесывали затылки, отирали лбы мокрыми пилотками и часто плевались. Рассматривая нагих, беззащитных людей, Иван испытывал утонченное наслаждение, связанное с ощущением собственной всесильности. По существу, Грозный никогда не был жестоким человеком, он учился в сельской школе, работал трактористом, по воскресеньям ходил в клуб, где флиртовал с девушками; мальчишкой любил животных – сейчас та пора, когда он ласкал своей маленькой рукой белые спины коз и лежал на земле в березовой роще, рассматривая тонкие изогнутые стволы деревьев, казалась ему чем-то совсем не относящимся к его жизни, чужим детством чужого человека, к которому он не испытывал никаких чувств; повзрослев, ему захотелось большего, он грезил стать героем, мечтал о своем портрете в «Правде», чтобы, шагая по улице, собирать уважительные взгляды перешептывающихся людей, но в первом же бою, когда оглушительный рокот обрушился многотонным пластом на его полк, перепахивая желтую землю и выворачивая тела наизнанку, он испугался, и, вместо того чтобы во весь рост подняться и повести за собой людей, как всегда мечтал, Иван забился на дно окопа, не слыша собственных мыслей, чувствуя, как внутренние органы дребезжат и сотрясаются от грохота, скулил и дрожал от бреющих звуков пролетающих «мессеров», от падающих на его спину комьев глины и свиста мин, царапающего нутро, как гвоздь стекло; в том первом бою, совершенно потеряв внутреннюю опору, опустошенный и скомканный, Иван услышал приближающийся грохочущий рык танков. Взявшись было за гранату, Грозный высунулся из окопа, но густой черный дым, распотрошенные тела убитых, разбросанные вокруг, а главное, надвигающаяся по каменистой долине серая армада немцев, привели новобранца в состояние панического ужаса; дрожащей рукой он выронил гранату и снова скатился на самое дно, обхватив колени руками, а когда средний танк T-IV проехал прямо над головой, сдавив окоп, расслабленное от страха тело выплеснуло в штаны постыдную горячую струю.

Оказавшись в плену, Иван сразу же понял, чего от него хотят немцы. В Травниках в нем разыгралось чувство соперничества, он хотел компенсировать свои лидерские амбиции, потерпевшие крах в первом же бою, и пошел к цели иначе, превосходя остальных хиви в своей циничной жестокости, так впечатлявшей немцев. Грозный снова и снова изобретал новые способы подогревать собственную популярность: то приколачивал уши евреев гвоздями к доскам бараков, а потом отрезал их, то вскрывал животы беременных женщин или разрубал живых еще младенцев саперной лопаткой, а получившиеся куски бросал вечно голодному псу Барри. Иван презирал «чистюль» и розовощекие рассуждения о совести, считая это недостойным сильного человека, посему охотно демонстрировал изысканную изощренность в убийствах и пытках. Убивая человека, испытывал упоение, головокружительное сознание собственной власти, его будоражил испуганный взгляд жертвы и трепет поддающегося хрупкого тела; Грозного интересовала анатомия человека, поэтому, вспарывая живот, отрезая уши или женскую грудь, выкалывая глаза, он всегда с любопытством заглядывал в сделанные им раны – Ивану казалось, что эти раны улыбаются ему.

Получив свое прозвище, Грозный был искренне польщен, он испытывал почти сексуальное возбуждение при виде того, что внушает людям страх: ни в школе, ни в армии Ивану не удавалось ни в чем быть первым, теперь же, оказавшись в лагере, он почувствовал себя настоящим монархом и очень дорожил тем, что эсэсовцы демонстрируют к нему подчеркнуто доверительное и особенно уважительное отношение, чего нельзя было сказать об отношении к другим травникам, которых по большей части презирали; именно поэтому по прибытии каждого эшелона Грозный старался продемонстрировать, что заслуженно носит свой титул. Завораживало Ивана и то, что даже в процессе самого жестокого убийства или пытки он чувствовал: это не предел, и он еще способен превзойти себя; подобная безграничность собственной силы и власти, как он их в себе определял, беспредельность движения откровенно прельщали его, что же касается того первого и единственного своего настоящего боя, то он оправдывал себя тем, что просто растерялся, поскольку был совсем необстрелянным молодым сопляком, до отправки на фронт прошедшим убогую подготовку, после которой он только отощал, завшивел, простыл и осунулся, поскольку целыми днями впроголодь маршировал по грязи, спал в вонючем нетопленном бараке и всего лишь несколько раз стрельнул из винтовки.

В окружающем его до войны мире Ивану все казалось бесцветным и слишком обыденным, он с отвращением вспоминал свою простую, однообразную сельскую жизнь и признавался себе, что стал по-настоящему счастливым только в Треблинке, где мог удовлетворить почти любое желание и жить в контрастном мире сгущенных красок, которых ему всегда так не хватало, а главное, сбылась его мечта – он стал знаменитостью, на него действительно оглядывались многие: когда он шел по лагерю, немцы кивали в его сторону и уважительно перешептывались, а молодые травники пытались подражать ему и тоже брались потрошить беременных женщин, однако при виде пунцового младенца и раскрытого живота, заливающего песок кровью, у большинства молодых сдавали нервы, их рвало и бросало в истерику.

Портретов Ивана не печатали в газетах, как ему мечталось, но он не без оснований рассуждал, что еще все устроится, ведь кто знает, что будет, когда закончится эта война, в которой войска рейха прошли за год войны с СССР треть ее территории и в эту самую минуту вместе с союзниками стоят под Сталинградом, так что в конце концов непременно одержат победу, а он, Иван, нужный в SS человек, получит еще более безграничную власть и, быть может, сделает внушительную карьеру, скажем, начальника лагеря или возглавит отдел какого-нибудь орпо[32], поддерживающего порядок на территории рейхскомиссариата Украины, Остланда или даже Московии.