Талантливому скрипачу постоянно не хватало хорошей музыки, во время войны потребность в ней возросла особенно сильно, она стала болезненной жаждой; вот и сейчас, обыскивая стол, Марек вспоминал несколько своих любимых аллегро у Вивальди и мысленно отрабатывал их игру. Когда Отто привел брата знакомить с Хаимом, тот с недоверием покосился на костлявого Марека: профессия младшего Айзенштата не внушала оптимизма представителю боевой организации. Но, всмотревшись в сощуренные, хищные глаза, Хаим почувствовал в музыканте силу, это расположило его. Обоим Айзенштатам претила любая политическая ориентированность, не говоря уже о социалистических убеждениях членов группы «Дрор»: оба считали коммунизм не меньшим злом, чем нацизм, однако это беспокоило братьев лишь между прочим, они сошлись во мнении, что коммунизма необходимо опасаться в будущем, а от фашизма – спасаться здесь и сейчас.

Сгорбившись, прижавшись плечом к стене, Отто думал о том, что ему впервые предстоит убить человека. Тяжесть револьвера с тремя патронами напоминала о себе, оттягивала брюки, но архитектор уже решил: застрелить Изяслава – слишком просто. Ему как мужчине был необходим полноценный урок, более ощутимая инициация через грех человекоубийства, да и каждый боеприпас – настоящая драгоценность. Он предпочел приберечь лишний патрон для немецкого солдата.

Отто достал из брюк ремень и приготовил удавку.

Хейфец загремел ключами после полуночи: теперь комендантский час занимал большую часть суток, давая евреям возможность выходить на улицу только в течение двух часов с утра и двух часов вечером, в остальное время из домов высовывались лишь отъявленные самоубийцы, изнемогшие от голода, или такие уверенные в себе господа в хромовых офицерских сапогах, как Хейфец. Все-таки придерживая револьвер, – так, для страховки, – Отто стоял в темном углу за дверью. Когда Изяслав вошел, архитектор секунду поколебался, глядя на небритую шею с легкой проседью, а потом обхватил кадык ремнем и навалился локтями на плечи, уставившись в перхотную макушку; залысина размером с грецкий орех наливалась кровью, становилась багровой. Хейфец кряхтел и взбрыкивал, сшибая обувь, потом раздался утробный треск, запахло экскрементами, штанины предателя стали липкими и тяжелыми, Отто почувствовал на своей ноге отвратительное, пахучее тепло. Изяслав зацепил ногами табурет, с грохотом повалившийся на пол, он пытался пинать Отто, но не доставал; удавка затягивалась все туже.

Услышав возню, всхлипы и шорохи, Марек вышел в коридор с ножом в руках, чтобы удостовериться, что у старшего брата все под контролем. Скрипач впился презрительным взглядом в побагровевшие глаза извивающегося Хейфеца – тот узнал его и пошевелил губами, пытаясь что-то сказать, но издал только сиплый хрип, бессильный и жалкий. Вцепившиеся в архитектора пальцы оторвали от его пальто несколько пуговиц, впились ногтями в кисти его рук, расцарапав до крови, но вскоре обмякли, и Хейфец гулко стукнулся затылком об пол.

Наконец по квартире расползлась тишина, тягучая и вязкая, как кисель. Марек смотрел на безжизненные опавшие руки с обломанными ногтями. Один сапог Хейфеца слетел, и его неподвижная ступня почему-то приковала к себе взгляд обоих братьев. Несколько минут Айзенштаты молча стояли, не в силах пошевелиться, но вот Отто достал из-за пазухи веревку и начал обвязывать тело; Марек сразу как будто очнулся и принялся помогать. Они вытащили убитого в подъезд и повесили на перилах лестничной площадки, сбросив в пролет, чтобы сделать казнь более наглядной. Из штанин трупа вывалилась клейкая вонючая масса и с влажным шлепком разбилась о бетонный пол. Хейфец провисел так до самого утра, похожий на маятник остановившихся часов.

Марек и Отто отчитались перед боевой организацией в выполненном задании, вернули в штаб револьвер и передали добытые деньги с бумагами. Успешность и дерзость совершенной казни, сэкономленные патроны, а также продемонстрированное бессребреничество – все это сделало братьев Айзенштатов своими людьми среди подпольщиков. Хаим потом признался Отто, что такая проверка не доставалась почти никому, просто этот Хейфец подвернулся аккурат в тот момент, когда белоручек Айзенштатов, как их изначально окрестили, нужно было посмотреть в деле. В ответ Отто лишь пожал плечами, теперь ему было уже все равно. Он прислушивался к себе, пытаясь понять свои чувства: радость, что сделан первый шаг на пути борьбы, смешивалась со странной горечью, ощущением оскверненности, запятнанности, он остро ощущал, что после этого убийства нечто очень круто изменилось в его жизни, и он уже никогда не станет прежним. Архитектор внушал себе: горечь вызвана непривычностью содеянного. Впрочем, ему помогало отвлечься сознание, что он показал себя с лучшей стороны, завоевав уважение новых товарищей, но все-таки эта странная тоска не оставляла его.

После операции Еврейская боевая организация, как обычно, распространила листовки, где оставшимся жителям гетто сообщалось, что Хейфец казнен руками борцов подполья, – это поднимало авторитет организации и приносило обитателям квартала если и не чувство защищенности, то по крайней мере вкус свежего ветра перемен, а главное, казнь становилась назиданием для других пособников немцев. Каждый боец сопротивления чувствовал себя частью одной великой семьи, где все готовы умереть друг за друга, в то время как мирные евреи совсем обмякли; их воля была раздавлена, они смотрели друг на друга глазами висельников, терпели любое унижение от немцев и польских грабителей, которые наведывались в гетто. Длящийся два года голод, вши, расстрелы, эпидемии, постоянный страх окончательно доконали и сломили их. Сознание обросло циничной коркой, любые эмоции казались непристойно пафосными и до приторности наивными: если кто-то смертельно заболевал, соседи и знакомые только завидовали, что человек, умерший естественной смертью, избежит Треблинки.

В понедельник, 18 января 1943 года, ранним морозным утром белое солнце осветило смрадные улочки гетто. Льдистое матовое небо розовело рассветом. С ночи жители гетто беспокойно прислушивались к нарастающему шуму за стеной квартала, а утром стало ясно, что его полностью оцепили немецкие войска, аскари и польская полиция – «синие». Построившихся на площади перед юденратом рабочих схватили первыми, их сразу отправили на Умшлагплац. По улицам расхаживали отряды эсэсовцев и травников, они хватали людей и гнали к платформе. Пытавшихся убежать и спрятаться догоняли пули, которые равнодушно прошивали затылки; распластанные тела падали на холодные камни – началась вторая акция. Из больницы вытолкнули всех, кто мог ходить, и отправили к эшелонам. Тяжелых больных решетили из автоматов, пуская кровь на белые простыни и стены, колбы вдребезги разлетались, окна плевались стеклами. За сорок минут дорогу к Умшлагплацу плотно покрыли агонизирующие тела, несчастные отхаркивались кровью, цеплялись руками за мерзлый бордюр. Внезапность нападения позволила немцам в первые три часа захватить около пяти тысяч человек, после чего улицы опустели: жители затаились. Отряды начали вламываться в дома и искать спрятавшихся.

Одна из групп «Дрора» заняла позиции на третьем этаже дома 58 по улице Заменгоф. На сорок человек бойцов, среди которых было с десяток девушек, в отряде имелись четыре револьвера и три гранаты, те, кому не хватило оружия и боеприпасов, взяли стальные прутья, ножи, кастеты и штальрутки – латунные трубки, помещавшиеся в кулак. Стоило встряхнуть такую трубку, как она раздвигалась в длинную палку, превращаясь в опасное оружие ближнего боя. Марек сжимал в руках деревянную дубинку с несколькими бритвами на конце, Отто держал на изготовку бутылку с зажигательной смесью, в которую помимо горючего было добавлено растительное масло, чтобы смесь не растекалась и не прогорала слишком быстро.