Учитывая отсутствие системы охлаждения, в жаркие летние месяцы запах разложения, стоящий в церкви, был невыносимым. Итальянский врач Бернардино Рамадзини жаловался, что «в церкви там много могил, и они так часто вскрываются, что этот омерзительнейший запах ни с чем нельзя перепутать. Сколько бы священное здание ни окуривали благовониями и миррой, этот запах остается крайне неприятным для присутствующих».

Некоторые из них достигали глубины девяти метров и содержали внутри себя до 1 500 тел. Такая практика отражала отказ от римских и иудейских предсредневековых представлений о том, что мертвые тела грязны и должны быть захоронены на окраинах города. Средневековый церковный двор стал местом встреч, центром городской жизни, общения и торговли. Там торговцы продавали толпе пиво и вино и устанавливали печи, где выпекался свежий хлеб. Молодые влюбленные ночами гуляли по дорожкам церковного двора, а ораторы произносили там речи, собиравшие толп народа. В 1231 году Совет Руана[68] запретил танцевать на кладбище под страхом отлучения от церкви. Видимо, это было популярное времяпрепровождение, если наказание за него было таким серьезным. Кладбище стало местом, где живые и мертвые достигали социальной гармонии.

Историк Филипп Арьес, автор великолепной работы о смерти на Западе «Человек перед лицом смерти», писал, что «отныне и вплоть до конца XVIII веке мертвые уже не внушали страха живым» (пер. В. Роняна). Возможно, Арьес преувеличивал, но даже если бы средневековые европейцы и боялись смерти, они бы побороли этот страх, потому что призрачные преимущества пребывания рядом со святыми перевешивали недостатки жизни среди неприятных картин и запахов.

Смерть в Средневековье стала моей первой настоящей (академической) любовью. Я была очарована танцующими скелетами, личинками, склепами и разлагающимися телами внутри церковных стен. Открытое принятие факта разложения трупа, характеризовавшее Позднее Средневековье, так отличалось от представлений, среди которых я выросла. В детстве я была лишь на похоронах Папы Акино, чье забальзамированное и густо накрашенное лицо выглядывало из гроба, и на поминальной службе по матери моей школьной подруги. Ее тела на службе не было, и пастор вместо того, чтобы говорить о смерти этой женщины прямо, выражался эвфемизмами: «Ее жизнь была палаткой, а жестокие ветры жизни прошли через пальмовые листья и сдули палатку нашей сестры!»

Разложение редко можно было увидеть даже внутри «Вествинда». Большинство наших клиентов умирали в медицинских учреждениях, например, домах престарелых и больницах, а затем быстро перевозились в нашу холодильную камеру, в котором поддерживалась постоянная температура 2 °C. Даже если телам приходилось пролежать там несколько дней, пока все бумаги не будут готовы, большинство из них были кремированы задолго до того, как от них хотя бы начинал исходить неприятный запах. Однако однажды утром я открыла дверь холодильника, раздвинула пластиковые полоски и ощутила ни с чем не сравнимый и незабываемый запах человеческого разложения.

– Крис, какой ужас, что происходит? Кто так пахнет? – спросила я.

– По-моему, его зовут Ройс. Я забрал его вчера. Он в плохом состоянии, Кэт, – ответил Крис с серьезностью, которую я оценила. Отвратительный запах разложения – вовсе не повод для смеха.

Значит, Ройс, это ты источаешь чудовищное зловоние в холодильнике. Я максимально быстро уладила все вопросы с его свидетельством о смерти, чтобы иметь возможность кремировать его как можно скорее. Когда я открыла коробку, то увидела тело мужчины, которое в самых мягких выражениях можно было назвать «болотистым». Ройс был ярко-зеленого цвета, как «Кадиллак» 1950-х. Он был утопленником, обнаруженным в заливе Сан-Франциско. Я отправила его в огонь, надеясь, что больше разлагающихся тел сегодня не будет.

Однако запах никуда не делся. Тела Ройса уже не было, а зловоние оставалось. Здесь требовалось расследование. Самое ужасное расследование их возможных. Нужно было обнюхивать картонные коробки, пока… Ты, Эллен! Женщина из бюро судмедэкспертов. Так это ты смердишь сильнее, чем самый смердящий предмет в мире. Это ты со своей сползающей кожей. Что с тобой произошло? Тебе было 56 лет и в свидетельстве о смерти говорится, что ты работала в «модных продажах».

В отличие от Ройса, который несколько дней плавал в заливе Сан-Франциско, мне так и не удалось узнать, что произошло с Эллен. Когда мне наконец удалось отправить несчастную женщину в огонь, я села и прочла главу из «Сада мучений» Октава Мирбо[69], книги, о которой я узнала во время своего увлечения декадентской французской литературой. Герой там был описан как «дилетант разврата, наслаждавшийся запахом человеческого разложения» (пер. В. А. Ф.). Моя первая реакция была: «Чудесно, прямо как я!» Правда? Нет. Не как я, или кто-нибудь, работающий в «Вествинде». Возможно, я испытывала некоторое любопытство, но это не означало, что я получаю извращенное маниакальное удовольствие от разложения. Я не заходила каждый день в холодильную камеру, не делала глубокий вдох, не клацала языком от удовольствия и не танцевала голой среди ядовитых испарений, наполняясь греховной радостью. Вместо этого я задерживала дыхание, ежилась и мыла руки в 12 раз за день. Разложение – это еще одна реалия смерти, зрительное (и ароматическое) напоминание об уязвимости наших тел.

Напоминание о нашей уязвимости весьма полезно, и нам необходимо перестать отстранятся от разложения в разумных пределах. Буддистские монахи, пытаясь избавиться от вожделения и обуздать стремление к постоянству, медитировали на гниющие тела. Во время медитации, известной как «кладбищенские созерцания», монах сосредотачивался на девяти стадиях разложения: 1) распухание; 2) разрывание; 3) экссудация[70] кровью; 4) гниение; 5) обесцвечивание и высыхание; 6) потребление в пищу животными и птицами; 7) расчленение; 8) кости; 9) пыль.

Медитация может быть внутренней, но часто монахи используют изображения стадий разложения или медитируют на реальные разлагающиеся трупы. Чтобы перестать бояться мертвых тел, нет ничего эффективнее, чем постоянный контакт с ними.

Если гниющие тела исчезли из культуры (так и произошло), но те же самые тела необходимы, чтобы уменьшить страх смерти, то что станет с культурой, где отсутствует разложение? Нам даже не нужно строить гипотезы: мы живем в такой культуре. Культуре отрицания смерти.