злее будут. Говорят, что зла на вас не имеют, а коли герцог, граф да сеньоры с округи хотят вас повоевать, так пусть сами и воюют.

Вот и весь сказ, дело кажется недобрым для вас. Но зато, думаю, что обрели мы себе друга хорошего за малую цену

Родственник ваш Дитмар Кёршнер».

Опять, опять молиться нужно за душу отца Теодора, опять щедрость купца помогала ему. А ведь бургомистр, подлец, знал, что граф поехал к курфюрсту просить войско. И совет знал. Поэтому и тянули с решением. Впрочем, их можно понять. Выделят они серебро, начнут дорогу делать, а тут придёт граф с людьми герцога, да разобьёт свирепого господина фон Эшбахта, убьёт его, в плен возьмёт, или тот сбежит, а с делом тогда как быть? Строить дорогу или бросить строительство? Нового господина ждать? Нет, не рискнут эти прожжённые дельцы городской казной, пока не будет ясности. И он, Волков, должен им эту ясность дать. Но как? Разбить в пух и прах людей курфюрста вместе с графом и сеньорами? Герцог пока что просто зол, а тут и вовсе рассвирепеет. Тогда горожане могут и бросить дело. Нет, так не пойдёт. Волков понимал, что, как и в первый раз, лучше дело разрешить без железа. А раз без железа — значит, серебром.

«А граф, ты погляди на него, сам решился воевать. Не испугался. Нет, не ужиться мне с ним в этих местах. Не ужиться».

Теперь ещё тяжелее ему было. Но, как ни странно, чувствовал он себя спокойнее, чем утром у бургомистра. Просто потому, что дело стало ясным.

А ещё потому, что капитан-лейтенант Карл Брюнхвальд никогда не врал ему. Раз сказал, что будет солдат гонять с утра и до вечера, так и гонял из построения в построение с перерывами лишь на хлеб и на сон. Пощады и отдыха сам не ведал и другим не давал. А солдатам, кто башмаки стоптал, так тем обещал из личных средств купить.

Волков приехал в лагерь уже перед сумерками. А на вытоптанном пустыре ни репейника, ни лопуха. Только злые и усталые солдаты в полной броне и с оружием, выполняют команды. Барабанщики с трубачами и те устали. Офицеры хмуры, сержанты охрипли. Но никто никуда не расходится, хоть повара уже приходили и говорили, что ужин стынет.

— Барабанщики, играть «Свободный шаг». Трубачи играйте «Пики поднять», «Пики направо» и «Атака с правого фланга», — кричал Брюнхвальд со своего холма.

— Полковник! — окликнул Волкова Роха, когда тот проезжал мимо его стрелков.

Кавалер остановил коня. Роха подъехал и зашептал:

— Угомони его уже, люди с ног валятся. У меня уже и конь устал тут с утра танцевать. Лучше бы пострелять побольше дал. А ещё по утру двоих не досчитались: дезертировали, а ещё шесть человек больными сказались. Врут, конечно, но я их понимаю. Если Брюнхвальд и дальше так будет измываться, так все больными притворяться начнут.

Волков только улыбался. Годы шли, а в солдатах ничего не менялось. Всё так же солдаты не хотели тренироваться, всё так же злились на офицеров, что думали их учить. А потом, с кровью на зубах, с удивлением спрашивали: отчего же их горцы проклятые всегда бьют, отчего же ландскнехты их всегда одолевают. Да потому что вам, дуракам, лень учиться было. Потому что слаженность горцев — это годы, проведённые в строю, а ландскнехты так стойки и упорны, потому что стояли в строю плечом к плечу многими месяцами.

Он похлопал Роху по плечу, но ничего ему не сказал, а поехал к Карлу на холм.

Ехал, а сам думал о том, что всю свою жизнь, с самого молодого возраста, мечтал выбраться из солдат. Вылезти из осточертевших ему лагерей. Убраться подальше от солдатских палаток со вшивыми тюфяками, от этих чёрных огромных ротных котлов. От побудок под трубу, от холода, от сырости, от плохой еды, от сержантской ругани, от офицерского воровства.

А как выбрался, так оказалось, что самое спокойное место для него — солдатский лагерь. Не постель жены, не постель красавицы, не отличный стол и не куча слуг. Только солдатский лагерь даёт ему тёплое чувство спокойствия. А все честные люди — то офицеры или бывшие ландскнехты. Вовсе не богатые горожане или земельная знать, а именно нищее офицеры и увечные старые ландскнехты для него и были честными людьми.

Так он и въехал на холм к Брюнхвальду. Тот встал и поклонился:

— Завтра покажу вам их, — говорил он не без гордости.

Значит, за пару дней, что Волкова не было, кое-чему капитан солдат всё-таки научил.

— А что у вас на ужин, капитан? — спросил кавалер, тяжело слезая с коня.

— У офицеров или у солдат? — уточнил Брюнхвальд.

— У солдат.

— Горох, полковник.

— Горох? С толчёным салом и чесноком?

— Именно так, полковник.

— Отлично. То, что мне сейчас и нужно.

Капитан-лейтенант не стал спрашивать, почему полковник желает есть солдатскую еду. Горох, так горох.

— Прикажете подавать ужин?

— Приказываю, и пусть люди тоже идут ужинать, — отвечал кавалер.

Глава 18

Ночевал он в лагере, и ничего, что спал не на перинах с красавицей, а один на тюфяке, не снимая одежды и под офицерский храп; и ничего, что поутру ел серый хлеб с толчёным салом, а не мёд, колбасы и сыры; так было лучше, чем слушать жалобы и разбирать бабьи склоки. Поутру опять к нему прибежал мальчишка. На сей раз без письма, велено ему было на словах передать, что господин Сыч привёз какого-то мужика пленённого.

— Мужика? Ты его видел? — сразу стал собираться в дорогу кавалер.

— Нет, господин. Они его привезли вечером, а на ночь в амбар посадили, под замок.

Больше ничего Волков у него не спрашивал. Как ни хорошо ему было в полку, а дела есть дела. Кавалер быстро собрался и поехал в Лейдениц к пристаням.

Из лагеря ещё не выехали, а на просёлке их ждут люди. Идут к нему. Шли и ещё издали начали кланяться. Шестеро их было, у первого бумажки в руках:

— Господин Эшбахт, господин Эшбахт, — кричит упитанный господин, видно, он у них за старшего. — Дозвольте сказать.

Волков остановил коня. Он знал, о чём сии господа говорить желают, и уже приготовил им ответы. Купчишки подошли, снова кланялись.

— Господин Эшбахт, вот тут у нас векселя ваши и долговые расписки за вашим именем, — вежливо говорит упитанный и показывает ему бумаги, — вот за меринов расписка, от вашего лейтенанта получена, вот за три бочки солонины. Вот за