Дениза сидела голая на кровати и быстрыми уверенными взмахами руки расчесывала волосы. За озером мерцали огни сталелитейных заводов. В свете лампы видна сажа, осевшая на листьях комнатного плюща. В нынешнем году была ранняя засуха. Сегодня ночью Чикаго задыхался от жары, на пределе мощности работали машины, обеспечивающие жизнедеятельность города, в Оуквуде громадными столбами вздымалось пламя, по улицам разносился пронзительный вой сирен полицейских, пожарных и санитарных машин. Тысячи гидрантов выбрасывали тонны воды, и инженеры с ужасом видели, как стремительно падает уровень воды в озере Мичиган. Кошмарная, смертоубийственная ночь, созданная для нападений и насилия. В переулках рыскают шайки подростков с ножами и пистолетами. А мягкоплечий чуткий мистер Чарлз только что увидел своего старого друга, жующего какую-то дрянь, умирающего на глазах, и с горя бежал, бросив «Лайф», береговую охрану, вертолеты и двух сенаторов. Бежал, ища утешения дома. Ради этого его жена разделась и расчесывала сейчас свои густые волосы. В ее больших серо-фиалковых глазах светились нетерпение, нежность, недовольство. Всем своим видом Дениза молча спрашивала, сколько еще я буду сидеть, скинув только ботинки, в кресле, пораженный в самое сердце, и старомодно переживать бог весть что. Женщина легковозбудимая и острая на словцо, она считала, что и горюю я не как все люди и у меня допотопные представления о смерти. Чаще всего она бывает права. «Знаю, почему ты хочешь жить в Чикаго. Потому что твои родители похоронены здесь». Едем мы куда-нибудь, и вдруг она весело выпаливает: «Смотри, еще одно кладбище!» Я вслушиваюсь в свое монотонное бормотание, различаю слова: любовь – лучшее средство избавиться от мыслей о бренности человека. Рядом на кровати – раздетая Дениза, недовольная, но готовая исполнить супружеский долг, а я даже галстука не снял. Знаю, что мои печали кого хочешь с ума сведут. Денизе надоело разбираться в моих чувствах, она считала их несерьезными. «Господи, ты опять за свое! Когда же кончатся эти сценические страсти? Не пойму, с чего тебя так тянет к прошлому. Сколько можно оплакивать мертвецов?» Дениза вспыхивала как девица, когда ее осеняла неожиданная мысль, и однажды заметила, что, проливая слезы над моими близкими, я одновременно старательно подравниваю лопатой могильный холмик. Метко сказано! Я действительно специализируюсь на биографиях, и мертвые – мой хлеб с маслом. Мертвые принесли мне французский орден и привели в Белый дом. (После смерти Джона Кеннеди наши связи с Белым домом оборвались, и Дениза безумно горевала по этому поводу.) Поймите меня правильно, я знаю, что привязанность и придирчивость сплошь и рядом идут рука об руку. Дурнвальд тоже любит меня и ругает. «Ибо Господь кого любит, того наказывает». Наказание замешано на любви. Дениза была готова утешить меня, когда я вернулся в полнейшем расстройстве чувств из-за Гумбольдта. Однако у Денизы острый ум, а язычок еще острее, это факт. (Поэтому я иногда зову ее Ребеккой.) Мое долгое сидение в кресле, естественно, действовало на нервы. Кроме того, она опасалась, что я не закончу статью для «Лайф». И справедливо опасалась.

Если я зациклился на смерти, почему ничего не предпринимаю в этом направлении? Бесконечно страдать – это ужасно. Таково было мнение Денизы. И я соглашаюсь с ним.

– Если ты так переживаешь за своего приятеля, почему ни разу не навестил его за много-много лет? И почему не подошел к нему сегодня?

Трудные вопросы, бьют в точку. От Денизы просто так не отделаешься.

– Не знаю. Наверное, надо было сказать: «Гумбольдт, это я, Чарли. Может, закусим как следует? Тут рядом неплохое местечко – “Голубая лента”». Но я побоялся, что с ним случится припадок. Пару лет назад Гумбольдт чуть не пришиб молотком секретаршу какой-то шишки. Обвинил ее в том, что завалила его кровать журнальчиками с голыми девками. Кричал, что против него плетут эротический заговор. Пришлось снова отвезти его в психушку. Бедняга совсем спятил. И вообще – какой смысл обниматься с прокаженными?

– При чем тут прокаженные? Что за привычка намекать на то, чего у людей нет?

– Хорошо, хорошо… Понимаешь, он выглядел отвратительно, а я при параде. Между прочим, странное совпадение. В вертолете я оказался рядом с Лонгстаффом. Тем самым, который обещал Гумбольдту огромный грант из Фонда Белиша. Это еще в Принстоне было. Разве я тебе не рассказывал?

– Не думаю.

– Мне почему-то сразу все вспомнилось.

– Этот Лонгстафф такой же привлекательный и внушительный? Ну, конечно, состарился. И ты, конечно, полез со своими воспоминаниями.

– Да, напомнил кое-что.

– Еще бы, иначе не можешь. А ему это было неприятно.

– Прошлое не может быть неприятным для тех, кто оправдал надежды.

– Интересно, что Лонгстаффу нужно от вашингтонских политиков?

– Думаю, деньги для его благотворительных акций.

* * *

Так текли мысли в моем лежачем положении на зеленом диване. Из всех способов медитации, рекомендованных в литературе, такой мне нравится больше всего. А еще я люблю присесть вечером и припомнить в мельчайших подробностях все случившееся за день, все, что видел, делал, говорил, причем мог посмотреть на себя со стороны, как на чужого человека. Если я покупал Ренате веточку гардении, то хорошо помнил, что заплатил лоточнику семьдесят пять центов, и видел три посеребренных четвертака. Я видел белую головку длинной булавки, воткнутой в лацкан пальто Ренаты. Я видел, с каким удовольствием она смотрела на гардению, и обонял аромат цветка. Если это выходит за пределы опыта, тем лучше. Сейчас, лежа на диване, я вызвал в памяти некролог в «Таймс».

Смерть Гумбольдта глубоко опечалила редакцию. Ему отвели две колонки с большой фотографией. В конце концов, Гумбольдт делал то, чего ждут от поэтов в черствой невежественной Америке. Он гонялся за своими болезнями и смертью энергичнее, чем за женщинами. Он растрачивал свой талант и здоровье, пока не достиг последнего приюта. Он сам закопал себя в могилу. Ну что ж… Так же поступил Эдгар Аллан По, которого нашли в канаве. И Харт Крейн, упавший за борт судна. И Рэндалл Джаррел, бросившийся под колеса автомобиля. И Джон Берримен, прыгнувший с моста. По какой-то причине эти страшные смерти особенно ценятся деловой и промышленной Америкой. Страна гордится поэтами-самоубийцами. Стране лестно: вот еще одно свидетельство того, что Соединенные Штаты – это вещь, это сила, мощная, жесткая, прущая напролом. Кого хочешь согнут. Писать стишки – это детский сад, занятие для баб и святош. А сами поэты – слабаки, нет в них прочного стержня. Потому и взбрыкивают как малые дети, сумасбродствуют, пьют по-черному, строят из себя мучеников. Орфей своими песнями заставлял двигаться деревья и скалы. Но современный поэт не может провести операцию по удалению