– А может, это не я?

– Не ты?! Начхим с химическим именем? И с твоими стихами? Ну ты что вообще?

– Нннн-да…

Не нравится это все Гелику, а почему – можно объяснить, но тошно и неохота. Но разве Надя просто так слезет?

– Послушай, об этом даже говорить не хочется…

– Но почему? Все можно и нужно проговаривать!

Ну как можно было об этом говорить – да еще с Надей, вздорной дурочкой? Ему худо стало еще на тех первых страницах, когда герои (тогда еще не пятеро, а только двое – и увольте вспоминать их кретинские прозвища, телемак, телеграф) в Австрии увидели мародеров – бандеровцев, переодетых в советскую форму. Дальше пошел славный умеренный макабр, в меру дозволенная фантасмагория, на фоне вычищенного реализма – щепотка недосимволизма, крупинка недофутуризма, – и может, оно было бы и ничего, но тоска уже, тоска, тоска, тоска. Переодетых, значит… Ну-ну! А потом этот финал… В финале героям давали ордена. Ордена! Это надо было осмыслить. Рыцарский орден мудаков снискал признание в виде орденов за доблесть. И правда, оболганная прежде, торжествовала, сильная, как солнце, которое нельзя скрыть… И старая вера, которую было убили, возвращалась к героям новой верой. Туш, маэстро! Марш! Дебош! Что-то такое. Таким был выход из слабенького недошапито – последние страницы были написаны уже совсем простым передвижническим языком, без плагиатной подложки, без тени выпендрежа. Эти самые последние страницы, где была счастливая развязка, Гелик уже не читал, а пролистывал – все надеялся не погрузиться в это дерьмо с головой, но куда там. Черт бы взял Надю с ее въедливостью! Сами они, конечно, проглядели эту дрянь в прошлом номере – кто бы это стал читать: военная повестушка, называется «Мой орден», автор – дебютант на пятом десятке, фронтовик. Аксеновским слогом ушибленный, но окоротивший себя. А еще и лагерная проза, вы подумайте. Знаем мы, что такое настоящая лагерная проза.

Так он понимал это поганое настроеньице, эту робкую жалкую надеждочку дрожащую – а ну как правда – можно? Можно, да? Ну а я вам тогда посоответствую – я тоже кое-чего где-нибудь… я смажу углы, я затеню, затемню, прикрою, и так мы с вами хорошо договоримся, и… – тут захлеб. Да что там говорить, сам чуть такое не написал, была идея. Поэтому сидит теперь, отодрал щепочку от стола и отскабливает ею стеарин с пиджака, не поднимая на Надю глаз.

– Послушай, ты мне все-таки скажи. Ну вот что – он все наврал? Не было таких людей у вас там? Ты не поддерживал с ними отношений? Не читал им стихи? Но погоди – стихи-то твои, откуда-то он их знает! Или он как-то не так описывает вашу реальность?

Сколько они все ни вспоминали потом, как прервался этот их разговор, ничего толком восстановить нельзя. Какое-то случилось несчастье: по версии Гелены, у соседей начался пожар, потому что занавеска занялась от свечи; Аля вспоминала, что Женьку притащили ребята с улицы с вывихнутой ногой; Надя утверждала, что плохо с сердцем стало Михдиху и пришлось вызывать скорую, и то оказался первый из двух его инфарктов; ну а Гелик говорил, что кот застрял в диване. Неправа только Надя: Михдих к этому моменту уже умер, и она путает с событиями предыдущего года – но ее разве переубедишь? Три других происшествия действительно случились в том безумном году, но вот какое именно из них прервало их беседу – поди проверь. Так или иначе, все они повскакали со своих мест и куда-то помчались, Гелена в шапке, как была. Приехала настоящая пожарная машина, и пожар довольно быстро потушили, Женьке ногу вправил, оторвавшись от преферанса, Толя – у него был кое-какой медицинский опыт, кот застрял в заклинившем ящике дивана, его тянули по очереди, кот вопил – Аля волновалась, что ему поломают лапки; в конце концов Виктор выдрал крышку ящика и извлек дурака. Так или иначе, что бы там ни случилось именно в тот день, Гелик воспользовался обстоятельствами и разговор свернул; дальше он, видимо, провел сам с собой работу, настроился и при всех дальнейших Надиных попытках выяснить, чем так убила его идиотская повесть, отвечал одно: зачем обсуждать какую-то бездарность, когда можно поговорить про Белого? Это ужас что такое, мрак и бедствие, этот автор, не о чем говорить.

И не пробьешься.

Письмо автору Гелик, конечно, начал набрасывать – «Дорогой Ефим, подозреваю, что ты меня помнишь, поскольку пишет тебе твой персонаж…» – однако дальше дело не пошло, да и не было у него мысли это письмо отправлять. Журнал же с «Моим орденом» он зачем-то спрятал на антресолях. Мрак и бедствие, н-да…

Надя. Москва, 2007 год

В один из этих апрельских дней Надя столкнулась с Димой у своего подъезда – она как раз возвращалась из магазина, а он ее догнал с замасленным пакетом пончиков в руках, обругал, что она опять волочет бессмысленные мешки с консервами, все отобрал, а ей вручил пончики – страшный раритет, на машинном масле, такие как надо! У него было часа полтора свободного времени, и он решил забежать к Наде – давно не был. Она поворчала, что не предупредил, и они вошли в подъезд. В этот момент, пока Надя перетряхивала сумку, ища ключ – она всегда его доставала заранее, на первом этаже, – вслед за ними вошел кругленький и усатый майор милиции – в подъезде, оказывается, теперь располагался пункт охраны порядка. Или какая-то такая ерунда. Майор бочком протиснулся между ними, перегородившими путь, они расступились… и тут Надя вдруг встрепенулась и закричала ему в спину: – Товарищ милиционер! – Дима вытаращил глаза: ты что делаешь?! Надя отмахнулась – мне надо, мол, не мешай. Майор повернулся и уставился на них вопросительно. – Или господин милиционер, я не знаю, как правильно, – продолжила Надя. – Вы знаете, у меня к вам вопрос буквально на две-три минуты вашего времени. Если вам неудобно сейчас говорить, так я зайду в другой раз… – Говорите, – милостиво повелел майор.

Дальше… Дима уж не знал, что и думать. Надя несла невесть что – что ее терроризируют звонками, что это длится не один день, что она уже записала один звонок на диктофон… Никому ничего не сказала! Теперь этот бредовый разговор! Спокойный, как черепаха, майор выслушал ее очень внимательно и осведомился: – Ну а я-то зачем вам понадобился? – То есть как? – воскликнула Надя. – Я к вам обращаюсь как к представителю органов… – она запнулась на секунду, но тут же поймала мысль: – …охраны порядка. И я жду от вас защиты и охраны.

Продолжать? Когда они вошли в квартиру и Дима уже был готов на нее зашипеть, мент – оказывается, он за ними пошел – позвонил в дверь, отозвал в сторонку. – Скажите, а вот ваша мама… или кто она вам… родственница… вот она одна живет… не есть хорошо… Сами видите…

Словом, мука.

– Надь, ну что ты творишь? Ты вообще соображаешь? Ты…

– Это вообще не бери в голову, это все мои дела, сядь! Щас пять минут, будет кофе. Так что твой зам, ты говоришь?

И не сдвинешь. Ну и аллах с ней, пусть творит, что хочет, пусть развлекается. Он плюхнулся на кухонный перекособоченный диванчик, потянул носом – кофе по-батумски, зажмурился. Устал. Достали. Надя поставила на стол чашки, села на табуретку, и так хорошо они два часа потрепались, взахлеб. Про все его дела, про бардак с заместителями; кое-чего она дельное предложила – если собрать их всех, но не на большое совещание, а на маленький штурм-унд-дранг, они тогда почувствуют себя командой. Очень хорошо поговорили. Пончики эти жуткие слопали.