– Мисс Доусон, это платье было бы уместно вечером, у кого-то дома или на пляже, но в Чили нельзя разгуливать в таком виде, не принято настолько оголяться.

– Мне жаль вас. Вы проживете всю жизнь в оковах пресловутого “так полагается”, под диктатом того, что велят вам думать или делать другие. Я выбираю одежду не для того, чтобы кому-то угодить. Сегодня стоит жара, и мне в этом платье комфортно.

– Но… А мне вот дискомфортно. Нам наговорят грубостей. Тут все по-другому, не так, как в Штатах…

– Если вы хоть раз в жизни испытаете дискомфорт, для вас это будет самый драгоценный опыт.

До fundo[110], где проводился митинг, мы ехали с несколькими пересадками, в битком набитых автобусах: то ждали на солнцепеке, то стояли в автобусе всю дорогу. Наконец добрались до своей остановки, зашагали по красивой аллее из эвкалиптов, задержались освежиться у ручья.

Когда мы пришли, речи уже закончились. Трибуна пустовала, позади микрофона криво свисал транспарант “Верните землю народу”. Была кучка мужчин в костюмах – очевидно, организаторы, но в основном тут собрались батраки с ферм. Звенели гитары, целая толпа собралась вокруг пары, которая вяло танцевала куэку, лениво взмахивая носовыми платками, огибая друг дружку. Другие наливали себе вина из огромных баков или стояли в очереди за жаренной на вертеле говядиной с бобами. Мисс Доусон велела найти нам места за каким-нибудь столом, а она, мол, добудет еду.

Я пристроилась на край скамьи у стола, где расселись несколько семейств. Политику никто не обсуждал: похоже, эти деревенские приехали чисто ради бесплатного угощения. Все были сильно навеселе. Я увидела мисс Доусон – стоит в очереди, трещит без умолку. Она тоже пила вино, жестикулировала, говорила очень громко – так, мол, лучше поймут.

– Правда, здорово? – спросила она, притащив два огромных блюда с едой. – Давайте с ними познакомимся. Старайтесь больше разговаривать с людьми: это и урок жизни, и способ помочь другим.

Наши соседи по столу, два батрака, решили, надрывая животики от смеха, что мы – инопланетянки. Как я и опасалась, их потрясли голые плечи и четко различимые под платьем соски мисс Доусон, они никак не могли догадаться, кто она такая есть. Я сообразила: она не только глуха и нема, потому что в испанском плавает, но и почти слепая. Она щурила глаза за толстенными стеклами очков, улыбалась, совершенно не замечая, что эти мужики над нами потешаются, смотрят с неприязнью, даже если и не понимают, кто мы такие. Что мы тут делаем? Она пыталась объяснить, что состоит в коммунистической партии, но все время поднимала тосты не за partido[111], а за “fiesta”[112]. Неправильно перевела слово “party”[113] с английского. Мужики в ответ пили за нее: “La Fiesta!”

– Нам пора, – сказала я, но она лишь молча уставилась на меня, отвесив челюсть. Совсем захмелела. Мой сосед робко со мной любезничал, но я больше опасалась пьяного здоровяка рядом с мисс Доусон. Одной рукой он гладил ее плечи, в другой держал жареное ребрышко. Она хохотала без умолку, но, когда он начал целовать и щупать ее, завизжала.

В конце концов мисс Доусон повалилась на землю, неудержимо рыдая. Вначале все подбежали к ней, но скоро разошлись, бурча: “Так, ерунда, какая-то gringa нажралась”. Теперь наши соседи-мужчины нас словно бы не замечали. Мисс Доусон вскочила, побежала в сторону шоссе; я последовала за ней. Добежав до ручья, она попыталась отмыться, оттереть рот и грудь. Но только вывозилась вся в глине, вымокла. Присела на берегу, обливаясь слезами. И соплями. Я дала ей свой носовой платок.

– Мисс Безупречность! Даже платок – батистовый, наглаженный! – прошипела она.

– Да, батистовый, – сказала я; она меня вконец достала, и теперь я думала лишь о том, как добраться домой.

Обливаясь слезами, она дохромала по тропинке до шоссе и начала махать проезжающим машинам. Я оттащила ее назад в рощу.

– Послушайте, мисс Доусон. Здесь нельзя ездить на попутных машинах. Они не понимают… мы можем нарваться на неприятности, две женщины – и вдруг ловят машину. Слушайте меня!

Но тут – “тик-так” мотора на пыльном шоссе – притормозил старый грузовик. За рулем был какой-то фермер. Я предложила ему деньги, чтоб довез нас до окраины Сантьяго. Оказалось, он едет в центр, за двадцать песо может запросто подбросить нас прямо до ее дома. Мы забрались в кузов.

На ветру она обхватила меня руками. Когда она ко мне прижималась, я чувствовала кожей, какое мокрое у нее платье, как слиплись волосы у нее под мышками.

– Вы не должны возвращаться к своему пустопорожнему существованию! Не уходите! Не уходите от меня, – твердила она, пока мы наконец не подъехали к ее кварталу.

– Прощайте, – сказала я. – Спасибо за все.

Или еще какую-то глупость. В последний раз я видела ее, когда она застыла у бровки мостовой: смотрела, моргая, на мое такси, пока оно не повернуло за угол.

Горничные, прислонившись к воротам, болтали с нашим районным carabinero, и я подумала, что дома никого нет. Но отец был дома – переодевался перед гольф-клубом.

– Ты рано вернулась. Где ты была? – спросил он.

– На пикнике, с моей учительницей истории.

– Ах да. Что она за человек?

– Ну, в общем, ничего. Она коммунистка.

Это слово просто сорвалось с моего языка. День прошел скверно. Мисс Доусон мне вконец надоела. Но это слово предрешило все. Одно слово в разговоре с моим отцом. К понедельнику ее уволили, и мы больше никогда ее не видали.

Ни одна душа не узнала, что именно произошло. Остальные девочки обрадовались, что мисс Доусон больше не приходит. Теперь у нас одним уроком меньше, пусть даже в американских колледжах нам придется выдумывать историю США из головы. Мне было не с кем поговорить. Некому сказать, как мне жаль, что так получилось.

В Альбукерке мой муж Рекс по вечерам ходил на занятия в университет или в свою скульптурную мастерскую. А я сажала нашего маленького сына Бена в коляску и отправлялась на долгие прогулки. На вершине холма, на тенистой улице с вязами, был дом Клайда Тингли. Мы всегда проходили мимо этого дома. Клайд Тингли, миллионер, жертвовал все свои деньги детским больницам нашего штата. Мимо его дома мы ходили потому, что там постоянно, не только на Рождество, висели рождественские электрогирлянды: на крыльце, на всех деревьях, сверху донизу. Клайд Тингли включал их, когда начинало смеркаться, а мы в это время обычно возвращались домой. Иногда он сидел на крыльце в инвалидном кресле – костлявый старик, кричавший нам во все горло: “Привет!” и “Прекрасный вечер!” Но однажды вечером он закричал мне: “Погодите! Погодите! У вашего ребеночка что-то со ступнями! Ими надо заняться”. Я глянула на ступни Бена: совершенно нормальные.