Незаметно для себя, занятый этими размышлениями, спустился я уже к реке. Было самое начало весны, верней, был самый конец зимы, и с моста, обонянием и кожею, чувствовал я скрытую от меня темнотою и несовершенством человеческого зрения борьбу ломающихся толстенных льдин далеко внизу, сырой и крепкий запах рвущейся своим путем меж них темной воды, а надо мной взрезанным бандитской финкой стеганым одеялом, висели тяжелой слипшейся массой клочья туч, совершенно скрывающие редкие в эту пору звезды.

Варвара Семеновна служит старшей медсестрой в районной больнице, в инфекционном отделении, слывет строгой и нелюдимой, очень уравновешенной женщиной. Обязанности свои выполняет педантично, и больные почему-то ее любят. Хотя домашние дела с ней не обсуждают, но букетами и шоколадками не обижают. Подарки она принимает так же строго, как и все делает, кивает и говорит спасибо. Родственников у нее — престарелая мать, с которой она живет в квартире на улице Малаховского, да еще сестра в соседнем районе, с которой поддерживаются аккуратные, но не слишком теплые отношения. Так решили соседи, зорко приметив, что Варвара Семеновна никогда не ездит к сестре в гости, только та к ней.

Она любит вышивать, читать и возиться с цветами в палисаднике. Каждый день варит в синей эмалированной кастрюле борщ, который большей частью пропадает зря, им вдвоем с матерью не съесть столько. Из прочих странностей имеет пристрастие к мытью окон. Зимой ли, летом, все равно. В остальном: размеренная, спокойная жизнь. Вся на одном и том же месте, никаких таких потрясений, вон у других то сын запил, то у мужа со спиной нелады, то еще что. Можно позавидовать.

* * *

Они недавно поженились и жили на втором этаже так назваемого «румынского» дома. Румынского, потому что строили его пленные румыны в уже далеком теперь сорок шестом году. Таких домов тогда множество понастроили во всех уголках России, разве что кое-где они назывались «немецкими», а кое-где «итальянскими». Я скоро, сказал он, ставь борщ греться, сказал он, поцеловал ее в лоб и ушел покупать елку. Она подбежала к окну кухни, чтоб увидеть, как он выйдет. Он обернулся и помахал ей рукой, она обрадованно замахала в ответ через мутные дождевые штрихи на стекле. Надо б окно помыть, да подождет до весны. Он свернул в подворотню новостройки и пропал из вида.

Где-то через неделю она смогла согласиться, что он не вернется, начать мыться и причесываться и связно отвечать на вопросы, а до этого не хотела никого слушать, только кричала на одной высокой ноте. Мать вздохнула с облегчением. Психиатра в городке не водилось.

Тогда, в семидесятые годы прошлого века, было много зимних экскурсий для школьников.

Не знаю, кто придумал собирать ободранные и плохо отапливаемые вагоны в составы, грузить в них огромные табуны разновозрастных школьников и отправлять во внеграфиковые поездки по странным маршрутам. Надеюсь, ему это зачтется, когда он предстанет перед Всевышним.

Объяснение характерных особенностей движения поезда вне графика, следующего по маршруту, например, Воронеж — Минск — Брест — Вильнюс — Рига, заняло б слишком много места, поэтому ограничимся сообщением, что такой поезд движется рывками, подолгу стоит в неожиданных местах, сортир, и так-то небезупречный, во время этих стоянок наглухо закрыт, буфет не работает, что называется ни пожрать, ни… в общем, школьникам потом обычно есть что вспомнить. Иногда маршруты внеграфиковых поездов пересекаются, и происходят странные встречи.

Они встретились на какой-то станции в Брянской области, позже ни он, ни она не могли вспомнить ее название. Не то Голодуны, не то Пожарище, черт его знает, не хочу врать. Станция была из крупных в тех местах, с вокзалом, идти туда с запасных путей, где дремали, вяло перетопываясь и выдыхая облачка пара, их поезда, было близко, всего минут пять-семь, оскользываясь на смерзшейся щебенке и погромыхивая мелочью в карманах. Зато внутри станции был настоящий рай. Там было тепло от огромной чугунной печи с колоннами и завитушками, светло от здоровенной люстры с висячими стеклянными гирляндами, даже чисто. И работал станционный буфет.

Женщина в красном платке с искрой бодро и без обычной для буфетчиц ненависти торговала подсохшими пирожками с мясом неизвестных животных, каменными коржиками, конфетами в разноцветных обертках, бочковым чаем доброй выдержки и лимонадом в бутылках. Школьники, отдышавшись от мороза, по свойственной детям логике, скупали лимонад, как мыло перед войной, с давкой перед прилавком и страхом, что на всех не хватит. Если б не надпись на этикетке «Дюшес», вам бы никогда не догадаться, из какой фруктовой эссенции произвели тот лимонад, да школьников это и не интересовало. Они все равно не знали, что такое дюшес. Главное, лимонад был сладкий, шипучий и очень липкий, если его пролить.

Ой, сказала она, с разбегу налетев на него. Простите, сказала она и покраснела. Прости, сказал он. Те, добавил он. И тоже покраснел. Люди четырнадцати-пятнадцати лет в те времена краснели, столкнувшись с людьми такого же возраста противоположного пола. Даже со знакомыми людьми противоположного пола, столкнувшись на уроках физкультуры, чего уж говорить о столкновении с незнакомцем в невесть какой дали от дома.

И между ними возникла тайна. Людям четырнадцати-пятнадцати лет в те времена немного было надо для возникновения между ними тайны. Буквально через пять минут после столкновения ей казалось, что она под низко надвинутой пятнистой кроличьей шапкой хорошо разглядела его дивные черные глаза с пушистыми ресницами, а ему казалось, что он почувствовал предплечьем прикосновение упругой ее маленькой груди — не помешали ни пальто, ни два свитера под пальто. Он был уверен, что она блондинка, хотя отчего, не смог бы сказать, на ней была плотно сидящая пегая цигейковая шапка с завязками.

Они никогда больше не встретились. Не могу сказать с точностью, вспоминали ли они позже о том столкновении или нет, но отчего-то я уверен, что вспоминали. Может быть, оттого, что сам был когда-то человеком их тогдашнего возраста, не обремененным чрезмерным опытом контактов с противоположным полом.

Они жили долго, счастливо, имели детей, и он успел даже увидеть внуков. Они умерли в один день. Она в Пензе, он — в Чикаго. Она от инфаркта, дожидаясь очереди в поликлинике, куда зашла по пустяковому поводу. Он в кегельбане, отмечая день рождения приятеля, тоже от инфаркта. И в Пензе, и в Чикаго был безоблачный апрельский день, щебетали птицы, автомобили гудели клаксонами, позванивали трамваи, и деревья были в изумрудной листве.

Не знаю, пронеслись ли в последнее мгновение перед их глазами все их жизни и отдельным эпизодом то столкновение на занесенной снегами станции с утраченным названием, но отчего-то хотелось бы, чтоб да.

Похоже, идея этого короткого рассказа безнадежно украдена мной, во всяком случае, у меня ощущение, что я что-то такое читал, черт его знает когда и где. И когда писал, было чувство, что я что-то копирую по памяти.