И после этого говорят о непереводимости Пушкина или Ерофеева на иностранные языки. Мне смешно.

Я ржу в голос, прерываясь на сдержанные рыдания. Слова переводятся, а то, что за словами, — нет. Хрена им, носителям ненаших языков с бессмертного «пьет одно стаканом красное вино»? Хрена им с нашего «…вошел — и пробка в потолок»? Что они могут рассмотреть в досконально переведенной фразе: «И немедленно выпил»? А вот это еще: «После первой не закусываю», — отвечает узник концлагеря эсэсовцу, и кинотеатр рукоплещет. Попробуйте объяснить вашему коллеге с Кипра или откуда он там, в чем восторг. Не стесняйтесь, не в паре слов, убейте часок. Потом расскажете мне, понял ли он и что именно понял.

Скучно им. И я могу их понять.

Да, конечно, тот самый бэкграунд, о котором.

Это все не хорошо и не плохо, оно просто так вот сложилось.

Мои коллеги Шломо, Джейсон и Серега в одной и той же гостинице были одними и теми ж днями. Один и тот же комплект услуг и забав, контора угощает, гуляй, ребяты.

Вопрос ко всем:

— Ну как было?

Шломо:

— Еда хорошая.

Джейсон:

— Номера удобные.

Серега:

— Водка говно у них.

Вы удивитесь, если я сообщу, в чьем ответе было самое интересное.

Такие дела.

Не надо им было трогать святого, с самиздатом и железным занавесом как-нибудь перебились бы. С редкой, как тасманийский дьявол, колбасой и без джинсов, на съемных квартирах живя впятером в одной комнате.

А святого не надо было трогать, ага.

Самые радостные события — ожидаемые. Праздник ожидания праздника — праздник больший, чем праздник как таковой. Пережитое событие стирает свою позолоту о реальность, а настоящий фейерверк совсем не так заполняет все небо, как его ожидаемый собрат.

У нее были потрясающие воздушные волосы. Солнце наполняло их светом и дыханием ветра. Они пахли полем и бегущими над полем облаками. И цвет их был цветом августовского поля с облаками в небе над ним. Не знаю, как еще точней сказать.

Мы работали поблизости друг от друга и время от времени сталкивались на улице. Со временем начали здороваться и улыбаться друг другу. Она была быстрая и летучая, с прямой спиной и ладным шагом легкоатлетки, с довольно крупными ступнями. Я пригласил ее в кафе на той же улице в центре, мы поговорили, я смотрел на ее полевые волосы и прозрачные глаза цвета бегущего в чаще ручья, слушал ее низкий голос с восходящим смехом и думал, что, когда мы наконец окажемся в подходящей обстановке, она, наверное, будет коротко с голосом вздыхать, и терял на миг нить разговора. Смотрел на ее кисти с розовыми ногтями и прозрачным пушком на тыльной стороне ладони и думал, что такой же пушок, наверное, у нее на животе и на спине, и кожа ее теплая и ласковая. Мы несколько раз встречались. Она не была преувеличенно стыдливой, мы целовались, мы обо всем говорили, нам нравилось быть вместе. Как-то весной наши конторы проводили совместный субботник, я сел рядом с ней обедать, она наклонилась налить мне компота из термоса, и я увидел в вырезе зеленой блузки ее нежно-розовый сосок. Летом я уехал в горы, потом уехал судить соревнования в еще Куйбышевскую тогда область, потом я уходил с вечернего отделения института, пошел работать во вторую смену, чтоб освободить дни для связанных с прерыванием моей никому не нужной учебы ненужных никому дел, а потом случайно узнал, что она умерла. По-дурацки. Как в книжке про любовь. Загноилась ранка на натертой ноге, и случился сепсис. Стыдно признаться, но я даже не удивился особенно. Она была такая, что я не верил в возможность ее долгого рядом присутствия. Что-то в ней было такое, что, бесконечно приближаясь, она не оказывалась рядом.

Так я и не знаю, как бы у нас все было, но до сих пор кажется, что это было б немыслимой силы переживание и цветной фейерверк заполнил бы все небо, разверзлись бы хляби небесные, и нас бы затопило невозможной больше ни у кого нежностью и восхищением.

А так я даже не знаю, где она жила, в какой школе училась и где занималась спортом. Не знаю, есть ли у нее братья и сестры, и сколько их. Не знаю, чем занимались ее родители, не знаю, от чего она приходила в бешенство и от чего могла заплакать. Не знаю, был ли у нее пушок на животе и на спинке, и какой он.

Говорили ему, говорили: не иди за ней, Леха, не пара она тебе, чего тебе в ней? Страшная, худая, глаза разные, руки в цыпках. А Леха не спорил, кривой улыбкой улыбался, и глаза у него были, как у сбитой грузовиком кошки — нездешние, и крик в них. И Леха шел за ней, ждал ее у проходной часами, чтоб увидеть и словом переброситься, а она, сука, даже не смотрела в его сторону, может, не могла поверить, дура, что такой парень на нее запал. Наверное, поверить не могла. Говорят, бабы сердцем чуют, брехня, не чуют они ничего такого или поверить не могут. А Леха, красавец, десантник, непьющий, на гитаре знаешь как, да другая б сразу, а эта…

Он из армии сразу на завод пришел. Бросил Политех и пришел на завод. Неинтересно мне, говорит, за партой. Взяли учеником в штамповочный, а уже через полгода стал он передовик и на Доске Почета с ветеранами, потому что непьющий парень, серьезный, глаза такие, знаешь, твердые, девки за ним табуном, деньжата водились, передовик же. А эту он на субботнике заметил. Она ж мало что страшная, так еще и слабенькая и криворукая, поставили ее воду разносить, жара, июль месяц. Поднесла Лехе воды напиться, Леха напился и смехом так спросил: ты кто, котенок? А она пискнула: из седьмого, раздатчица, повернулась и пошла, а Леха пропал.

Пропал, в общаге книжку читает, а видно, что не читает он, чего-то думает, а уж все знали, о ком он все думает, на гитаре играть забросил и песни про чужие жаркие горы перестал петь, никуда не ходит. Мы его уж по-всякому тормошили, звали с собой в кино, на танцы, в гости, а он рукой машет, не, мол, идите, я побуду тут, почитаю, устал, мол. Серега Забродный, через свою уж пытался как-то с этой мосты навести, чтоб обратила внимание, нельзя ж, чтоб так человек убивался, а эта смеется, да не нравится он мне. Вот так вот, не нравится. Кто ж тебе, заразе, нравится, если Леха тебе не нравится, принцесса, блин, на горошине.

А Леха один день встал на смену, а на завод не пошел, пошел в Политех восстанавливаться. Восстановили его, не знаю, как дело было, может, за то, что афганец, какая льгота или чего, но восстановился, досдал что-то там, на третий курс пошел, общага политеховская рядом с заводской. Видали его, как дела, Леха, какие переживания? Говорит: все в порядке, ребята, учусь, как там на заводе? Нормалек, говорим, а глаза у него такие ж тоскливые. Что ему тот Политех, мужику с пацанами после школы сидеть. А к проходной шляться так и не перестал вроде, ага.

Видим раз, стоят у киоска «Союзпечать», разговаривают чего-то. Леха два метра ростом, косая сажень в плечах, и эта пигалица, ростом ему по пояс. Отсюда видать, что глаза у Лехи другие, как раньше глаза, от пленки чистые, человеческие глаза. Видно, добился-таки, заметила она его, пошла масть. Да ладно, что страшная и глаза разные, пускай. Зовут как? Да черт ее разберет, не то Ая, не то Майя, не помню, не по-нашему как-то.