Не стану врать, что результаты наших бессонных трудов мы приносили всегда вовремя. Пунктуальных студентов тогда еще не изобрели, не знаю, что изменилось в этом смысле в теперешнее время. Некоторые, как вот ваш покорный слуга, приносили эту красоту в последний день последнего окончательного срока, и, как правило, приносили не все, а часть — клялись всем святым принести на экзамен, честно глядя в армянские черные глаза Петлякова. И он, как бы раздумывая некоторое время, верить ли, некоторое же время сосредоточенно мелко водил перьевой ручкой над нужной строкой в зачетке и наконец со вздохом каллиграфически выводил: «Зачтено. Петля». Я ж говорю, он был святой, обманывать Петлякова считалось неприличным, все знали, что он поставит тройку в любом случае.

Не таков был завкафедрой Сабанеев. Семен Валентинович Сабанеев был поджар и хищен профилем, одевался в модные рубашки, душился экзотичными одеколонами, на работу ездил на велосипеде, дорогом уже на вид, по-моему немецком, переоблачаясь в раздевалке спортзала. Ездить было довольно далеко, он жил недалеко от меня тогдашнего, на Поселке, в старинном «учительском» четырехквартирном доме. К плоскостям и разрезам он относился серьезней некуда, опаздывающих с чертежами рубил и шинковал в мелкую капусту и еще к тому обладал редкой памятью на лица. Пропустить лекцию у него было почти смертельным аттракционом отчаянной храбрости, а сдавать ему экзамен после исполнения такого номера — вылетом камикадзе.

Кафедра начертательной геометрии и технического черчения была невелика, требующая усидчивости и точности движений наука уже в те годы тихо истаивала под задорным натиском компьютерного проектирования, поэтому вы с железной вероятностью попадали либо под незлобивую руку Петлякова, либо под железную десницу Сабанеева. Они меняли друг друга на посту заведующего, в мое время знамя держал Сабанеев.

Как-то, уже учась на втором курсе, после армии, мой приятель меня помладше попросил меня сопроводить его к Петлякову домой, ибо порядки ужесточились и несданные чертежи надо было физически предоставить до экзамена. Подозреваю, ущучил-таки кровожадный Сабанеев противозаконное петляковское потворство студенческой безалаберности, и последним шансом задолжников получить зачет без деканатского направления был визит к доценту домой, на тихую улицу с громким названием в Центре, в дом из красного кирпича с двумя или тремя звонками у каждой двери. Коммунальный быт не был еще побежден, не знаю, побежден ли он сейчас.

Покрутив полускрытую геологическими пластами краски пимпочку, подписанную «Петляков. Крутить», мы некоторое время дожидались, потом нам открыли. Петляков был облачен в вязаную, растянутую везде, где возможно, кофту, повернулся и махнул нам следовать за ним расслабленным крестьянским жестом.

Комната Петлякова была просторною, с лепным потолком, в три огромных окна, с гигантским черным письменным столом, освещенным лампою с абажуром, с кожаным, придвинутым к столу полукреслом. В тени просматривались фотографии в разнообразных рамках и пара картин с ускользающим от внимания сюжетом. Поодаль у стены — незастекленный книжный шкаф с темными корешками книг и торчащими из распухших папок бумагами. Видавший лучшие времена диван, укрытый клетчатым поношенным пледом, и совершенно неуместная в этом холостяцком убежище в дальнем углу детская железная кроватка, каких уж и не делали, кажется, с пыльным тюлевым балдахином над ней.

Никаких младенцев поблизости и духу не было, а петляковские соседи почему-то представились мне людьми еще более пожилыми, чем сам наш преподаватель. Я удивился, но пришли мы не за тем, и, отдав приятелевы чертежи, кои доцент бегло просмотрел и кивнул благосклонно, мы попрощались.

Незадолго до моего отъезда в Израиль я случайно встретился с моим одногруппником, Мишей Пряхиным, мы в годы учебы неплохо друг к другу относились, поскольку ни в чем не соперничали. Поэтому, встретившись, взаимно обрадовались и решили выпить по кружке пива где-нибудь неподалеку, благо таких заведений расплодилось в те годы достаточно.

Как водится, кружкой не кончилось, разговор постепенно свернул в сторону общего, или кажущегося таковым, прошлого. Мы говорили о студенческих годах, институтских друзьях-приятелях, широко уже распространившихся по миру. Уличкин уехал на Байкал, у Семенцовой трое детей, а Горюхин, помнишь, как он спьяну принял доцента Скобаркина за девушку и пытался завязать с ним беседу на темной улице? Горюхин в Париже, да, в Париже! Говорили о преподавателях, упомянули, само собой, и Петлякова с Сабанеевым.

И такую историю поведал мне Миша Пряхин между другими разговорами.

Тогда им было примерно по тридцать лет, они оба были новоиспеченными кандидатами наук, а предмет их разногласий училась на технологическом факультете и на тот момент была беременна неизвестно от кого. Девушка с Поселка, сам черт их не разберет с их сложной жизнью. Чем уж она так приглянулась им обоим — неведомо, да и неважно уже. Факт, что оба за ней с переменным успехом ухаживали, оба с серьезными намерениями, дело отлагательства не терпело, и она приняла руку Сабанеева.

Была шумная свадьба. Долго ли, коротко, разродилась она благополучно здоровеньким мальчиком, приняла от сабанеевской матери в подарок на рождение внука рубиновые серьги. Но отношения со свекровью все ж оставались прохладными, и на этой почве супруги постоянно вздорили, Сабанеев пытался оставаться хорошим сыном. Как-то раз, декабрьской ветреной ночью, они повздорили особенно серьезно, и она, будучи дамой порывистой, запахнулась в пальтецо, завернула ребенка в одеяло и ушла.

Сабанеев ждал до утра, потом начал звонить друзьям и знакомым, потом обратился в розыск пропавших в милиции. Розыск ничего не разыскал. Мишин отец много лет приятельствовал с Сабанеевым, и Миша в отдаленные годы бывал в том учительском доме на Поселке. Миша отдельно упомянул в рассказе железную детскую кроватку в комнате Сабанеева, кою он упорно хранил, сначала нерационально надеясь на возвращение супруги, а потом, видимо, в силу сложившейся привычки иметь ее перед глазами. Сабанеев никогда больше не женился и вроде бы романов со студентками не заводил, хотя, как я уж говорил, был хорош собой, зол и остер на язык.

Потом разговор естественным образом перескочил куда-то и унесся в другом направлении, а когда уж мы расстались наконец и я плелся, расслабленный пивом и воспоминаниями, к трамвайной остановке, я вдруг с киношной отчетливостью вспомил о детской кроватке за границей света от лампы на столе, увиденной с удивлением в жилище доцента Петлякова. Она ушла к нему? А куда, если нет? Почему не пришла? Впрочем, рубиновые серьги, идти через Поселок. У них все было договорено и подготовлено? Почему она не позвонила из автомата, чтобы он ее встретил? Он на всякий случай подготовился и не ждал ее именно в тот день? Что это вообще было, что за история на самом деле? Как они, Петляков и Сабанеев, много лет были рядом после этого и не перемолвились словом о происшедшем? Или перемолвились, но делали вид, что между ними все обычно и ничего не случилось? А эти две пустые детские кроватки?

На самом деле в голове моей кипело гораздо больше сложных вопросов и догадок, и не все из них возможно было выразить словесно. Так бывает, когда неясные фигуры, составляющие узор задника вашей жизни, внезапно обретают свой самостоятельный облик и голос, меняется тогда вокруг вас и весь привычный вам мир.