Примерно так много лет спустя я и описал свои тогдашние ощущения от встречи с этими людьми, чем удивил Иду.

— Впрочем, — сказала она, — это понятно. Сколько тебе тогда было? Десять? Одиннадцать? В таком возрасте все большое кажется великим, безобразное — злым, а необычное может напугать до такой степени, что оно становится чудесным или даже прекрасным.

Но тогда, тем осенним вечером, я почувствовал себя не в своей тарелке. Появление этих людей, женщины и мальчика, почему-то встревожило меня. Уж больно по-хозяйски расположились они в комнате.

Ида сидела на подоконнике с папиросой — угловая жиличка, приживалка — и смотрела на меня, как мне показалось, с грустью.

— Знакомься, Алеша, — сказала она. — Это Алла Холупьева, а это — Алик.

Женщина на кровати улыбнулась и спрятала ногу под покрывало, а мальчик кивнул. В его фигуре, в его скованной позе было что-то необычное, но я не мог понять — что.

— Ты весь промок. — Ида взяла меня за руку. — И проголодался.

Мы спустились в нашу квартиру.

Матери дома не было.

Ида согрела на плите воды, но я не позволил ей вымыть меня — мылся сам, повернувшись к ней спиной. И когда ел рисовую кашу, старался не смотреть на тетку.

— Алик — инвалид, хромец, — сказала Ида. — Вообще-то мать назвала его Аполлоном, но это имя ему не нравится. У него врожденный вывих бедра. — Она вдруг усмехнулась. — Идеальный гражданин: не убежит и не догонит.

Я молчал.

— Не дуйся, Алеша, — сказала Ида.

— А они кто? — спросил я.

— Кредиторы. — Ида вздохнула. — Пришли за долгом.

— За каким долгом?

Ида наклонилась ко мне и прошептала, сделав страшные глаза:

— За фунтом мяса. Моего мяса, Бассанио.

Они пришли пешком.

Желтая мгла, редкие огни, мелкий ледяной дождь, пустынные улицы, стены домов, покрытые зеленоватой слизью, едкий запах горелого угля из дымовых труб — таким предстал перед ними Чудов тем осенним вечером.

Молодая женщина в буром мешковатом пальто, покрой которого напоминал солдатскую шинель, и припадающий на левую ногу крупный шестнадцатилетний мальчик в долгополом плюшевом жакете, в кепи с высокой тульей — такие носили немецкие военнопленные. За спиной у женщины был вещмешок, а мальчик нес докторский саквояж, перевязанный бечевкой.

Они спросили в «Собаке Павлова» дорогу и минут через пятнадцать постучали в дверь Иды.

Ида никогда не спрашивала у генерала Холупьева, был ли он женат и есть ли у него дети. За одиннадцать месяцев совместной жизни эта тема ни разу не всплывала в их разговорах. Так сложилось: он не спрашивал о ее мужчинах, она — о его женщинах. И вот одна из этих женщин явилась вместе с сыном в Чудов, в Африку.

Алле не было семнадцати, когда она стала второй женой генерала Холупьева (первая умерла от рака во время войны). Вскоре она родила ребенка. Мужа видела редко, хотя от московской квартиры, где она жила, на машине можно было добраться до Чудова за час-полтора. Она чувствовала, что после рождения сына-инвалида муж стал охладевать к ней. А примерно за год до гибели генерала Аллу с четырехлетним ребенком среди ночи вытащили из постели, бросили в поезд и увезли за Урал.

Только на пересыльном пункте она узнала о том, что обвинена и осуждена за участие в антисоветском заговоре, а в лагере — о том, что муж с нею развелся. Из лагеря ее вскоре перевели на поселение, где она и провела около пяти лет. После освобождения она с сыном и дочкой, которую родила на поселении от забытого мужчины, скиталась по стране: Ташкент, Ставрополь, Ростов… возвращаться в Москву ей было запрещено…

В Харькове она случайно встретила сослуживца бывшего мужа, и тот рассказал о женитьбе генерала, о его аресте и смерти.

— Он избавился от меня, когда решил жениться на вас, — сказала Алла. — Но вас я не виню. А он, он — это все, что у меня было. Он и сын. Я ведь детдомовка…

Она была красива лисьей красотой, но опущенные уголки рта и огромные влажные глаза придавали ей вид невинной жертвы. От ее одежды пахло плесенью и керосином.

— Хорошо, — сказала Ида. — Поживите пока у меня. Вы, наверное, голодны?

— Как собаки, — сказала Алла. — Но сначала хотелось бы помыться…

И тут вдруг Алик упал. Упал почти бесшумно, лицом вниз.

— Простите, — сказала Алла. — У него слабое сердце.

Ида продолжала заниматься с девочками в клубе, по-прежнему давала представления в четвертой палате, но съемки в Черной комнате приостановила.

Алла и Алик были ей неприятны, однако они нуждались в помощи, в поддержке. Теперь Ида каждый день готовила обед и ужин, покупала сигареты с фильтром и водку, хотя сама привыкла обходиться «примой» и ломовой.

Вечера Алла посвящала своим ногам. Ида грела воду, и Алла принимала ножные ванны. Ее бурые расплющенные пятки постепенно преображались в гладкие и розовато-желтые. Алла сидела на стуле в лифчике и шелковых трусах, опустив ноги в таз с горячей мыльной водой, потягивала водку, курила и вспоминала генерала:

— Господи, когда мы познакомились, я даже не знала, что в постели следует разводить ноги циркулем. Это он мне так сказал: циркулем. Но я не знала тогда, что такое циркуль! Я была такой наивной… А потом еще долго не могла решить — глотать или выплевывать. Но одна докторша сказала мне, что мужская сперма предохраняет от рака груди…

Ида вздыхала.

Алик сидел в углу, курил и листал какую-нибудь книгу, иногда лениво поглядывая то на полуголую мать, то на Иду.

— У меня нет никаких секретов от сына, — говорила Алла. — Ни-ка-ких. Ведь мы одно целое — правда, милый?

Алик зевал.

— Как вы с ним познакомились? — спросила Ида. — Детдомовская девчонка и генерал…

— Очень просто, — сказала Алла. — Была моя очередь идти за тушенкой.

— За тушенкой?

Алла усмехнулась.

— За каждую детдомовку генерал расплачивался ящиком тушенки. По такому случаю директриса выдавала нам земляничное мыло и шелковую сорочку. Генерал обожал малолеток. За меня он дал два ящика тушенки: я хоть и была целкой, но сразу ему понравилась… особенно попка… — Она приподняла платье, обнажив ягодицу, украшенную маленьким белым шрамом. — Видите? Это его зубы…

В голосе ее прозвучала гордость.

Алик помалкивал. Он листал какую-нибудь книгу, курил, подремывал, зевал, чистил ногти, снова брался за книгу, никак не реагируя на болтовню матери.

И лишь однажды он утратил невозмутимость — когда Ида спросила, что случилось с дочерью Аллы.

— Умерла, — ответила Алла. — Сердце.

— Как ее звали?

— Таня, — сказала Алла. — Но Алик называл ее Грушенькой. Она была милой игрушкой, вот он и прозвал ее Игрушкой, Грушенькой. Он любил ее больше всего на свете… как он ее любил!..