Когда у Максима в третий раз завибрировал телефон, он сдавил его с такой силой, что почувствовал, как хрустнул корпус. Оттянул переключатель блокировки. Хотел выключить вибрацию. Помедлив, всё-таки нажал иконку принятых сообщений. Увидел четыре эсэмэски с незнакомого номера.

«Ты был неправ. Ничего не закончилось. Я в Менделеево, на остановке. Приходи как можно скорее. Кристина».

«Максим, пожалуйста».

«Максим?»

«Они спрашивали о тебе. Всё слишком серьёзно. Приходи. Я возле теплотрассы. Жду».

Максим застыл. И даже когда погас экран, не смог отвести от него взора.

Третий час ночи.

– Поэтому все так торопятся с выводами, так спешат восхититься чем-то или кого-то обвинить. Никого не интересует правда, никто на самом деле не хочет ни в чём разбираться, ведь это долго и сложно. Все хотят эмоций здесь и сейчас. Но эти эмоции должны быть дешёвыми и безопасными. Пережевать их, вытянуть все соки и тут же сплюнуть. Понимаешь? – Кристина с сомнением посмотрела на Максима.

– Понимаю.

– После всего, что случилось за последний месяц… Я теперь думаю, что для большинства людей вообще не осталось ничего по-настоящему важного. Только дешёвые эмоции, которые можно купить в пакете с дополнительными услугами и в рассрочку. Иногда ведь кажется, что люди всё преувеличивают, что слишком отдаются своим чувствам. Убиваются по малейшему поводу. Но это неправда. Может, это такая особенность эволюции? Те, кто умел действительно переживать, исчезли?

– Может быть.

– На глазах у всех унизили беззащитного человека, осквернили чью-то невинность, подло убили доброго человека – это случилось, а мир стоит! Понимаешь, он должен рухнуть сейчас же, в эту секунду. Всё сущее должно воспротивиться этому! Но ничего не происходит. Люди качают головой, говорят: «Какая жалость», – и расходятся. Они… ничего не чувствуют. Для них жизнь – короткая дешёвая драма.

– Скорее, драма с дорогими спецэффектами. Громкая, яркая. Такая, чтобы на первой полосе всех газет и в выпуске новостей где-то между инаугурацией президента и рождением детёныша японской макаки в Московском зоопарке.

– Ну да, может и так. В любом случае, надави – больно, отпусти – забудут. А если не надавить, то они вообще не поймут, что происходит. В чужие страдания не верят, а свои легко забывают. Им невозможно объяснить. Они какие-то… пресытившиеся, уставшие. И ведь когда умирает кто-то близкий, да вообще любой человек, должна быть реакция, как у Майкла Корлеоне из «Крёстного отца». Видел? Когда убили его дочь. Вокруг все были потрясены убийством, но смотрели на него. Им стало страшно. Даже нет, им стало неловко. Потому что неприлично на людях выворачиваться в собственном горе. Они считают, что здоровый человек так себя не поведёт. Они не способны на такую глубину переживания. Никто из нас не способен. Мы разучились жить до первой трагедии. Раздробили свою единственную настоящую жизнь на сотни крохотных жизней и легко расстаёмся с каждой из них – при необходимости отдаём эти осколки на откуп своему горю, а в итоге и не живём по-настоящему. Прости. Не знаю, зачем я это говорю.

– Всё в порядке. Я понимаю.

– Когда пропал отец, мне казалось, что мир рухнет. Но он стоит как ни в чём не бывало. Да, поначалу все так переживали, успокаивали меня, говорили, что всё образуется. А теперь уже никто не верит, что его найдут. Ещё один пропавший без вести человек. И только. В «Старом веке» все улыбаются, готовятся к новому аукциону, составляют каталог, печатают буклеты. Всё так гладко, стерильно. А когда я к ним зашла, смотрели на меня как…

– Как на старую, выцветшую передовицу?

– Да.

Кристина удивлялась, что говорит всё это Максиму – парню, с которым едва знакома. Но ей было важно озвучить свои мысли. Начав, она уже не сдерживалась. А теперь замолчала. Думала, молчание окажется неловким, но вместо неловкости была тёплая пустота. Хорошо, что Максим не пытался её поддержать, не говорил каких-то банальностей. Он просто выслушал Кристину.

Они шли по ночному Менделеево. Две одинокие фигуры на выглаженной жёлтым светом улице Куйбышева, а вокруг – тёмные провалы дворов и панельные глыбы спящих пятиэтажек. К этому времени успели затихнуть самые стойкие из местных пьяниц. Впереди было два или три часа тишины. Посёлок остывал от шелеста покрышек, от человеческих голосов и грохота дешёвой музыки из ещё более дешёвых колонок. Пахло прохладой и весенним цветением.

Они шли близко. Их руки то и дело соприкасались. Это успокаивало. Кристина успела рассказать Максиму, как к ней в квартиру вломились трое незнакомцев. Как они перерыли комнату отца и как потом держали её. Ничего не говорили, не задавали вопросов. Она не могла вырваться. Кристина и не пыталась. Оглушённая, застыла на месте. Её лишили тела. Оставили только зрение и слух. Она сейчас не смогла бы вспомнить, что делала руками – пыталась ли за что-нибудь ухватиться. Но до сих пор в точности помнила запах лука и пота, исходивший от одного из мужчин. И то, как скрипели рукава его кожаной куртки.

Если они хотели, чтобы Кристина прочувствовала глубину своего страха, то они этого добились. Двое держали, а один стоял напротив и молча смотрел на неё тёмными злыми глазами. Это была звериная злость – не кипящая, а сосредоточенная, расчётливая. Она его узнала. Чёрная борода, узкий лоб и короткие чёрные волосы, грубый шрам на правой щеке – словно кожу ему не рассекли, а порвали тупыми клещами. Этот мужчина приходил к ним в «Старый век», сопровождал женщину, которая устроила скандал из-за «Особняка».

Потом он приблизился на два шага и спросил, где живёт Максим. Кристина промедлила. Чуть качнула головой. Почувствовала, как к глазам подступают слёзы. И тогда он ударил её. Легко, будто нехотя махнул рукой. Только скользнул по щеке внешней стороной ладони, но Кристине показалось, что мир перевернулся. Чернобородый повторил вопрос. Кристина опять промедлила, и за первой пощёчиной последовала вторая. Кристина, давясь слезами, заикаясь, чувствуя, что окончательно повисла на чужих руках, назвала адрес.

– Зачем ты к нему ездила?

Кристина сказала правду.

Чернобородый кивнул и всё так же спокойно, не повышая голос, не угрожая, спросил, передавал ли ей Максим что-нибудь. Кристина сказала «нет» и вся затряслась. Не могла унять дрожь. Задыхалась от неё, из последних сил глотала воздух. Была уверена, что правда не устроит чернобородого и он ударит её вновь. Если бы могла отдать ему хоть что-то, она бы отдала. У неё ничего не было. Ей нечем было откупиться, и это пугало больше всего. Кристина разрывалась от осознания, что никак не может доказать искренность своего ответа. Но её больше не били.

Кристина упала. Сейчас понимала, что её просто перестали держать. Тогда ей показалось, что это был обморок.

Когда Кристина поднялась на ноги, в квартире уже никого не осталось.

Видела, что входная дверь открыта, но боялась к ней подойти. Потом, теряя равновесие, отправилась в комнату отца. Даже не заглянула в ванную, чтобы умыться, не подумала вызвать полицию или позвонить кому-то из друзей. Так толком и не обдумав случившееся, стала наводить порядок, будто от чистоты в папином кабинете зависела её жизнь.