— Жалко, что соврал и не застрелился! — Невельская беззаботно рассмеялась. — Слава роковой женщины по всему Смольному бы пошла.

— Этой славы у тебя и без того хватало, — баронесса показала Глаше на опустевший бокал.

— В самом деле, — согласилась Невельская. — Я ведь, знаете ли, приметная была. Зимой, в белой шубке, в сапожках на каблучке. Шлейф из поклонников. Ух! Помнишь, Элиза, ты еще пеняла мне за легкомыслие?

— Да, огонь, — подтвердила баронесса.

— Тогда казалось, так будет всегда, — Невельская погрустнела. — А нынче одно легкомыслие и осталось.

Но природная веселость не давала Невельской надолго впасть в уныние:

— А у вас, Женя, тоже, поди, первые увлечения связаны с Петербургом? Небось, многим головки такой красавчик вскружил. Ну, как на духу. Наверняка какая-нибудь зазноба осталась? — она задорно подмигнула остальным.

— Невеста, — коротко ответил Арташов, интонацией предлагая поменять предмет разговора. Но отделаться от любопытной старушки оказалось не так просто.

— И как познакомились? — от нетерпения Невельская аж заерзала на стуле.

— На Гороховой, в период белых ночей. Она порхала, — лицо Арташова потеплело. Улыбнулся непонимающим взглядам. — Все вокруг шли, а эта — порхала. Оттолкнется — взлетит-приземлится. Понял, что если упущу, то — улетит. Вот и поймал на лету. Думал — навсегда.

Он сбился.

— Конечно, навсегда. Теперь уж недолго ей ждать! — утешила его Невельская. — Вот вернетесь, и, как на Руси говорили, честным пирком да за свадебку.

Она наконец обратила внимание, что гость приуныл. Неуверенно закончила:

— Ведь ждет?

— Не знаю, — Арташов склонился над тарелкой.

— Какие вы всё-таки, мужчины! Недоверы, — рассердилась Невельская.

— Наверняка ждет, — баронесса приподняла бокал. — А в моей судьбе, знаете, Гороховая тоже знаковая улица. Да! Именно там на одном из балов ко мне подошли два морских офицера. Оба претендовали на танец. Не сразу выбрала. А выяснилось — выбрала судьбу. Припоминаете, Сергей Дмитриевич? — разогретая вином, неожиданно подмигнула. — Вот только выветрилось, где этот бал был? Кажется, какое-то страховое общество? Подводит память. Зарастает лопухами.

— И впрямь подводит, — буркнул Горевой. — Здание ныне знаменитое. Большевики там ЧК разместили. Сейчас, должно быть, то же самое?

— Теперь это называется НКВД, — уточнил Арташов.

Оживление спало. Словно зловещая тень просквозила над столом. Баронесса пасмурнела.

— Всё отняли, сволочи, — процедила она. — Имение, особняк, фабрику. Всё потеряла.

— Элиза, — Невельская тихонько указала на гостя.

Арташов сидел, укрыв лицо ладонями.

— А Вы, Женя? — спохватилась баронесса. — Тоже, должно быть, многое в эту войну потеряли?

— Тоже, — через силу подтвердил Арташов. Он отвел руки от закаменевшего лица. — Родители и сестренка у меня в блокаду умерли.

— Господи, господи! Сколько горя! Неужели никого не осталось? — голос Невельской задрожал от слез. — Но вот сами же говорите, — невеста. Вернетесь к ней. Как-то наладится.

— Да не к кому возвращаться! — вырвалось у Арташова. — Она в оккупации оказалась. Потом следы затерялись… Так что, как видите, господа, разные мы с вами потери считаем, — мертвым голосом закончил он.

За столом установилось сконфуженное молчание.

— Дай бог, сыщется, — пробормотала Эссен. — И извините, что невольно растревожила.

Но признавать вину она не привыкла. Взгляд задиристо заблестел.

— Но, раз уж коснулись, — отчего умерли ваши близкие?

— А вы не знаете, отчего в блокадном Ленинграде умирали? — в висках Арташова запульсировало. С ненавистью оглядел стол. — От голода, видите ли. Там сотнями тысяч погибали. Погибали, а город фашистам не отдали!

— А могли отдать? — невинно уточнила баронесса.

— Кто?

— Петербуржцы. Родители ваши, сестренка. Их кто-то спросил? Выбор у них был? Могли они собраться на Сенатской площади и сказать: мол, не хотим умирать. Или выпустите нас, или сдайте город.

— Да кто б такое сказал?! — вспылил Арташов.

— А сказал бы кто, что было? — упорствовала баронесса.

Арташов отвел глаза, — и так ясно, что было бы.

— То-то и оно, — мягко констатировала баронесса. — Погибать — дело военных. А когда детей да стариков сотнями тысяч умерщвляют, а после объявляют это героической обороной, то не героизм это. А власть каннибальская, человеконенавистническая!

Арташов отер вспотевшие виски, — сколько раз представлял себе умирающих, бесполезно зовущих его на помощь близких. И всякий раз объяснял себе происшедшее жестокой целесообразностью, гоня мысль, что лютая смерть их есть следствие ротозейства и безразличия властей. И вот теперь ему в лоб говорят о том, о чем он даже думать себе не позволял. И говорят классовые враги! Оставить за ними последнее слово он не мог.

— Не вам о рабоче-крестьянской власти судить! — выдохнул он. — И о жертвах — не вам! Мы за нее эту войну вытянули. На жилах, а вытянули.

Невельская с упреком стрельнула глазками в баронессу.

— Полно вам, капитан! — умиротворяюще протянул Горе-вой. — За Россию вы сражались. Как и мы до вас. А уж каким режимом она сегодня болеет, — то второе. Она, голубушка, чего только не перенесла: татар, самозванцев. Дай бог, и нынешнее лихолетье перетерпит. Иначе — для чего всё было?

— Вы вот давеча Глашу пожалели, что на Родине не осталась, — не удержалась баронесса. — Так нам удалось прознать: вся Глашина родня была раскулачена и, кажется, сгинула в Сибири. А они крестьяне вековечные. Вот вам и рабоче-крестьянская власть.

Это было чересчур. Арташов до боли прикусил нижнюю губу, резко поднялся, кинул салфетку на скатерть.

— Благодарю за угощение! Пойду проверю, как там бойцы.

— Дрыхнут без просыпу, — сообщил Горевой, шутливостью тона стараясь загладить неловкость.

— Тем более и мне пора отдохнуть. Мы, видите ли, еще вчера в бою были.

В дверях Арташов обернулся.

— Я не могу обратить вас в нашу веру. Но сюда еще наверняка придут… другие службы. И я бы вам посоветовал впредь взвешивать, с кем и о чем можно говорить. За сим — честь имею! — он вышел, не поклонившись удрученным хозяевам.

— Ведь хороший, чистый мальчик, — прощебетала Невельская. — А общаемся будто через трещину в стекле. И видит, да не слышит.

— Это не трещина. Это разлом, — с обычной своей категоричностью рубанула баронесса.

Сколь сладостен победный сон! Никакого сравнения с обрывистым, клочковатым пересыпом меж боями и рейдами. Арташов провалился в него, едва рухнув на перину. И — будто оттолкнувшись от перины, как от батута, взмыл в небо и в полном одиночестве парил, недоступный земному притяжению. Задаваясь единственным вопросом: как же он раньше не пробовал взлететь? Ведь это, оказывается, так просто. В восторге от покорности собственных мышц он вытянулся в струнку, взмыл и выписал «бочку» — ничуть не хуже, чем «ястребки» в воздушном бою. Затем пропорол влажное облачко и едва увернулся от планирующей девушки с длиннющими волосами, распущенными над обнаженным телом, будто огромное смоляное крыло.