— Просто… э… поразительный сон, — говорит Арт. — Хотите — верьте, хотите — нет, я был…

— Возьмите под контроль свои зубы, — говорит Люкс. — Видела в рекламе по телику. Или еще: возьмите под контроль свои счета за отопление. И еще: возьмите под контроль свои железнодорожные тарифы. Еще автобусные маршруты — возьмите под контроль свои автобусные маршруты. Было написано сзади на автобусе.

— Самое смешное, — говорит Айрис, обращаясь к спине его матери, — когда я рассказала отцу о том, что вырезала картинки с конверта пластинки для твоей комнаты будущего, он совершенно не рассердился. Только смеялся и не мог остановиться.

Теперь спина его матери пышет такой злостью, что она, кажется, способна заполнить собой весь дом.

— Нашему отцу был бы противен этот референдум, — говорит Айрис. — Может, он и бывал порой придурковатым старым расистом, но с ходу распознал бы всю бесплодность этой затеи. Он посчитал бы ее беспрецедентно дешевой.

— Ты ничего о нем не знаешь, — говорит его мать. — У тебя нет права говорить ни о ком из них.

— Забавно, что вы упомянули Фрейда, — говорит Арт (хотя никто Фрейда не упоминал). — Сон, который я видел этой ночью… Проснувшись сегодня утром, я, как ни странно, произнес вслух фамилию «Фрейд».

Он завелся. Не желает признавать, что его перебили. Рассказывает им весь сон целиком.

После того как он заканчивает, наступает пауза, как если пересказываешь кому-то свой сон, а этот человек перестал слушать несколько минут назад и уже думает о чем-то другом. Его тетка смотрит на стену, где раньше было окно. Его мать повернута спиной. Но Люкс, которая скатывала из хлеба шарики и выстраивала их в боевом порядке вокруг своей мелкой тарелки, словно пушечные ядра вокруг замка, говорит:

— В этом сне власти предержащие превратились в цветы предержащие.

— Ха! — говорит Арт.

Он смотрит на Люкс.

— Как ты прекрасно выразилась, — говорит он.

— Прекрасно, — говорит его мать, обращаясь к стенке. — И правда хорошо сказано, Шарлотта. Красота — вот подлинный способ изменить мир к лучшему. Сделать мир лучше. Во всей нашей жизни должно быть гораздо больше красоты. В прекрасном — правда, в правде — красота[45]. Липовой красоты не существует. Потому-то красота так сильна. Именно красота умиротворяет.

Айрис снова хохочет во все горло.

— Мы должны прямо сейчас сказать друг другу что-нибудь прекрасное, — говорит его мать. — Каждый из нас за этим столом должен рассказать присутствующим о самом прекрасном, что мы когда-либо видели.

— Фило София, — говорит Айрис. — Кажется, все эти годы она воображала, будто я считала ее философом. Но это не так. Я не имела в виду философию.

Она втягивает плечи и смеется.

— Я имела в виду такое печенье, — говорит она. — Тонюсенькое. Такое просвечивающее, что даже кажется, будто его практически нет.

— Моей старшей сестре нравилось разочаровывать, — говорит его мать.

Она говорит это с огромным достоинством, хоть и повернута к ним спиной.

— Ладно, начнем с меня, — говорит Люкс, — самое прекрасное, что я когда-либо видела. Это тоже связано с Шекспиром. Это было внутри Шекспира. Я имею в виду, не в произведении, а на произведении, это был реальный предмет, предмет из реального мира, который кто-то в какой-то момент вставил в книгу Шекспира… Я жила в Канаде, училась в школе, нас повели в библиотеку, и у них там был очень старый экземпляр Шекспира, а внутри на двух страницах — отпечаток цветка, который кто-то засушил… Это был розовый бутон… В общем, это был след, оставленный на странице тем, что когда-то было бутоном розы, силуэт розана на длинном стебле… Всего-навсего след, оставленный цветком на словах. Бог знает кем. Бог знает когда. Пустяковина. С первого взгляда могло показаться, что кто-то оставил мокрое пятно или маслянистую кляксу. Пока не присмотришься. Тогда проступала линия стебля с силуэтом розана на конце… Это моя самая прекрасная вещь. А теперь… ты.

Она слегка подталкивает локтем Арта.

— Твоя самая прекрасная вещь, — говорит она.

— Угу, самая прекрасная вещь, — говорит Арт.

Но ему ничего не приходит на ум: он не сможет сосредоточиться из-за назойливой перебранки между его матерью и теткой.

— Я больше не могу ни секунды находиться рядом с ее гребаным хаосом. (Его мать обращается к стенке.)

— Хорошо хоть я оптимистка, несмотря ни на что. (Его тетка обращается к потолку.)

— Недаром мой отец ее ненавидел. (Его мать.)

— Наш отец ненавидел не меня, а то, что с ним случилось. (Его тетка.)

— И мать ее ненавидела, они оба ненавидели ее за то, как она поступила с семьей. (Его мать.)

— Наша мать пережила войну и ненавидела режим, который тратил деньги на всевозможные виды вооружения. Причем ненавидела настолько, что удерживала из своих налоговых платежей процент, который шел на производство любого вида оружия. (Его тетка.)

— Моя мать никогда ничего подобного не делала. (Его мать.)

— Я знаю, что делала. Я сама помогала ей каждый год высчитывать процент. (Его тетка.)

— Ложь. (Его мать.)

— Самообман. (Его тетка.)

— Убеждена о том, что только ее жизнь имеет значение, только ее жизнь изменяет мир к лучшему. (Его мать.)

— Убеждена в том, что мир, возможно, не таков, каким ты его себе представляешь. (Его тетка.)

— Бред. (Его мать.)

— Точно что бред. (Его тетка.)

— Сумасшедшая. (Его мать.)

— Говори за себя. (Его тетка.)

— Мифотворчество. (Его мать.)

— Если кто-то здесь и фантазирует, то уж только не я. (Его тетка.)

— Эгоистка. (Его мать.)

— Софистка. (Его тетка.)

— Солипсистка. (Его мать.)

— Прилежная мелкая показушница. (Его тетка.)

— Я знаю, что ты сделала со своей жизнью. (Его мать.)

— Я тоже знаю, что ты сделала с моей жизнью. (Его тетка.)

Затем неожиданная пауза — пауза, которая наступает, когда произносят вслух что-нибудь слишком правдивое.

Арт пытается понять что, но не может разобраться. Да и в любом случае неохота разбираться. Он отказывается от попыток. Не похер ли, из-за чего там грызутся две старухи?

Арт уже сыт Рождеством по горло. Теперь он знает, что больше никогда не захочет снова встречать Рождество.

В то же время, сидя за столом, ломящимся от еды, он тоскует по зиме — настоящей зиме. Ему хочется ощутить сущность зимы, а не эту половинчатую серую тавтологию. Ему хочется реальной зимы — с лесами, занесенными снегом, с деревьями, подчеркнутыми его белизной, с их сияющей наготой, усиленной ею, с землей под ногами, покрытой снегом, словно замерзшими перьями или клочьями облаков, но при этом испещренной золотистыми полосами в лучах низкого зимнего солнца, проникающих сквозь деревья, и с едва различимым следом в конце, проходящим вдоль углубления в снегу, указывающего на заметенную тропинку между деревьями, где взору открываются леса, озаренные нехоженым, непорочным светом, просторным, как ширь снежного моря, сулящим вверху еще больше снега, который дожидается своего часа в небесной пустоте.