Пластичность понятия «народ» помогает конкретным политикам-популистам в их приспособлении к меняющимся политическим условиям. Однако чрезмерная абстрактность данного понятия сдерживает развитие популизма как самостоятельной идеологии. Любая значимая идеология должна быть способна перевести свои концептуальные понятия на язык актуального политического контекста. Апелляция к народу вообще, свойственная популизму, препятствует ответу на вопрос: «Кто, что и каким образом должен получить в результате принятия конкретных политических решений?» Поэтому, хотя популизм хорошо узнаваем по своим риторическим конструкциям, он не обладает механизмом перевода идеологических принципов в пункты конкретного политического проекта.

Популизм как таковой настаивает только на том, что народ должен получать то, чего он хочет, когда он этого хочет и несмотря на то, что «другие» хотят чего-то иного. Очевидно, что с точки зрения современных политических реалий это довольно непрактичная позиция.

Конечно, идеологии не обязаны иметь прикладной характер, но для успешного существования и превращения в устойчивую политическую традицию они должны быть способны достаточно хорошо справляться с диалектическим взаимодействием практического опыта и теоретического осмысления. Популизм остается фрагментарной идеологией, поскольку его сторонники никогда даже не пытались связать теорию с практикой. На практике популизм, как правило, «паразитирует», используя другие, более развитые комплексные идеологии. В использовании схожих политических рецептов разными идеологиями нет ничего уникального (достаточно вспомнить либеральный рыночный пафос «консервативной волны»), ключевые политические вопросы современности хорошо известны, а вариативность ответов на них крайне ограничена, поэтому совпадение позиций разных идеологий по принятию ключевых политических решений вполне объяснимо. Однако популизм не заимствует позиции других идеологий; будучи незавершенной идеологией, он «добавляет» себя к другим идеологическим концепциям. В этом смысле популизм можно уподобить вирусу, который настолько примитивен, что не обладает собственной клеточной структурой, но из-за своей примитивности может прижиться в разнообразной клеточной среде. Поэтому чрезвычайное разнообразие проявлений популизма можно объяснить не его концептуальной иррациональностью и алогичностью. Не следует искать мифы там, где их нет. Во многом все объясняется концептуальной ущербностью и «недоделанностью» популизма.

При этом следует избегать соблазна обвинить популизм в «идеологическом промискуитете». При всей открытости популизма последний не может вступать в контакт с любой идеологией. Хотя концептуальное ядро популизма слабо, оно все-таки есть. Поэтому очевидный антиэлитизм не позволяет популизму идти на использование идей и позиций, ассоциирующихся с истеблишментом.

Таким образом, критика популизма за его неопределенность и невозможность выделить его ключевые черты не замечает, что данная неопределенность (а точнее, фрагментарность) и есть одна из ключевых черт популизма. Популизм не может существовать как комплексная самостоятельная идеология, он постоянно пользуется концептуальной сердцевиной других идеологий. Однако это не означает, что популизм неузнаваем как определенная идеология. Его можно выделить как самостоятельное идеологическое течение, обладающее собственными рамочными характеристиками. Поэтому политический анализ идеологической реальности должен сосредоточиться не столько на обнаружении популистских черт в деятельности той или иной парии (политического лидера) – это довольно легко сделать. Гораздо более интересно посмотреть на то, пользуется ли какой-либо политический актор популистскими приемами, оставаясь при этом в рамках определенной комплексной идеологии, или мы имеем дело с идеологией популизма, «присосавшейся», как вирус, к концептуальному ядру жизнеспособной идеологии.

Можно предположить, что такой подход наконец-то сможет разрешить «загадку» уникальности КПРФ, но это уже другая история.

В современной политической жизни стало трюизмом утверждение, что у власти должны находиться истинные профессионалы-управленцы, владеющие эффективными механизмами решения социально-экономических проблем, а не демагоги-политиканы, спекулирующие на массовых политических пристрастиях. С идеологической точки зрения это не более чем попытка власть имущих освободиться от ценностного обоснования своего политического господства: они властвуют не потому, что являются достойными людьми с определенными политическими принципами, а потому, что владеют эзотерическим управленческим знанием, которое освобождает их от необходимости иметь политические убеждения.

Попытки властей предержащих дистанцироваться от идеологии не новы и вполне объяснимы. Соотношение власти и идеологии определяется тем, что политическая власть в любой форме не обладает какой-либо априорной «идеологией власти» как беспрекословно принимаемой совокупностью убеждений, ценностей, моделей поведения и культурных стереотипов. Взаимодействие государства с идеологией (идеологиями) всегда представляет собой открытый сценарий. Иными словами, притязания государства на идеологическую монополию есть именно притязания, а не монополия как таковая. Можно сказать, что монопольная идеология (читай – национальная идея) – не статус, а процесс, в ходе которого политическая элита (и контрэлита) пытается добиться общих убеждений, ценностей и культурных интерпретаций со стороны граждан государства.

Данный процесс так или иначе проистекает из двух важнейших идеологических потенциалов: способности человека к преобразованиям и склонности человека к созданию иерархических ценностных систем и суждений о мире. Говоря современным научным языком, этот процесс можно назвать дискурсом, а точнее, доминирующим дискурсом, и способность вырабатывать такой дискурс определяет доминирующие идеологические позиции политического класса. На протяжении XIX–XX веков власть имущим приходилось быть все более и более идеологичными (хотя последние чаще всего стремились убедить граждан в обратном). Усиление необходимости в получении народного доверия увеличивало значение публичного политического курса, который мог (и может) получить массовую поддержку только на основе идеологически мотивированных доводов, а не путем пересказа учебников по экономике и менеджменту. Несмотря на разговоры о конце идеологии, успеха в современной политике добиваются те силы и люди, которые лучше обосновывают «идеологизированное будущее», а не те, кто демонстрирует способность решать конкретные политические проблемы.

Публичное ценностное измерение власти

В свое время «фрейдистская оговорка» Бориса Грызлова о том, что парламент – это не место для дискуссий, вызвала массу едких замечаний со стороны журналистов и оппозиционных политиков. По сути, Грызлов воспроизвел архаичный политический идеал (если по поводу нынешней российской политической элиты вообще применимо понятие политических идеалов) ancient regime, ностальгию по которому в Европе одним из последних продемонстрировал лорд Солсбери в письме к королеве Виктории: «Этой обязанностью произносить политические речи, осложняющие работу Ваших слуг, мы всецело обязаны мистеру Гладстону» (цит. по: [Pugh, 1982, р. 3]). Это было написано в 1887 году и в письме, не предполагавшем публичного оглашения. Таким образом, в странах развитого парламентаризма уже тогда было очевидно, что политика старого режима безвозвратно уступила место идеологизированной легитимации политического курса. Ценностное обоснование политики существовало и до этого, однако общепризнанная идеологическая легитимация власти стала реальностью не раньше рубежа XIX–XX веков. Именно с этого момента в развитых странах Запада постоянное публичное объяснение и обоснование действий власти перед обществом стало непрерывным процессом. И обоснование это неизбежно осуществлялось в тех или иных идеологических терминах.