Изобретение Гуттенберга произвело мгновенный эффект, поскольку почти сразу же огромное количество читателей осознали все его преимущества: скорость, единообразие текстов и сравнительная дешевизна.

Спустя всего несколько лет после того, как была напечатана первая Библия, печатные станки появились по всей Европе: в 1468 году в Италии, в 1470-м во Франции, в 1472-м в Испании, в 1475-м в Голландии и Англии, в 1489-м в Дании. (Книгопечатанию понадобилось больше времени, чтобы достичь Нового Света: первые станки были установлены в 1533 году в Мехико и в 1638-м в Кембридже, штат Массачусетс.) Было подсчитано, что более 30 000 инкунабул (латинское слово XVII века, означающее «колыбель, первые шаги, раннее детство» и используемое для описания книг, напечатанных ранее 1500 года) были напечатаны на этих станках[279]. Учитывая, что тиражи в XV веке обычно были менее 250 экземпляров и очень редко достигали 1000, успехи Гуттенберга просто поражают[280]. Внезапно впервые с момента изобретения письма стало можно производить материалы для чтения быстро и в огромных количествах.

Важно помнить, что, несмотря на мрачные прорицания, книгопечатание вовсе не заставило людей навсегда отказаться от текстов, написанных от руки. Наоборот, Гуттенберг и его последователи сначала пытались подражать искусным писцам, и большинство инкунабул выглядят как манускрипты. К концу XV века, несмотря на то что к этому времени книгопечатание было уже хорошо развито, любовь к изящному почерку никуда не исчезла, а некоторые наиболее изящные каллиграфические стили были введены после изобретения книгопечатания. Книги стали гораздо доступнее, и все больше людей учились читать, а многие научились еще и писать, часто разрабатывая свой особый стиль, так что XVI век стал не только столетием печатного слова, но и веком величайших учебников письма[281]. Интересно, как часто случается, что техническое усовершенствование – как в случае с изобретением Гуттенберга – скорее не уничтожает, а способствует развитию искусства, на смену которому пришло, напоминая нам о невероятной важности древних ценностей, которыми мы склонны были пренебрегать. В наши дни компьютерные технологии и распространение книг на CD-ROM не повлияли – как утверждает статистика – на объемы производства и продаж книг в их традиционной форме. Те, кто считает компьютеры новым воплощением дьявола (именно так рисует их Свен Биркетс в своих «Элегиях Гуттенберга»[282]), позволяют ностальгии взять верх над разумом. К примеру, в 1995 году 359 437 новых книг (не считая памфлетов, журналов и периодических изданий) были добавлены к огромной коллекции Библиотеки Конгресса. Резкий рост тиражей выпускаемых книг после Гуттенберга только подчеркнул, насколько тесна связь между содержанием книги и ее физической формой. Так, например, поскольку Библия Гуттенберга должна была заменить огромные тома, сделанные вручную, она продавалась отдельными тетрадями, которые покупатели сами собирали в книги – кварты, величиной от тридцати до сорока сантиметров[283], предназначавшиеся для установки на кафедре. Для Библии такого размера из веллума потребовались бы шкуры более двухсот овец («помогло бы от любой бессонницы», – прокомментировал антиквар-книготорговец Алан Дж. Томас[284]). Но ускорение и удешевление процесса производства привело к увеличению числа людей, которые могли себе позволить приобрести экземпляр для личного употребления и которым совсем не требовались книги большого формата, и последователи Гуттенберга незамедлительно начали выпуск небольших карманных томиков.

В 1453 году пал осажденный Оттоманской империей Константинополь и многие из греческих ученых, основавших свои школы на берегах Босфора, отправились в Италию. Новым центром классического образования стала Венеция. Примерно через сорок лет после этого итальянский гуманист Альд Мануций, обучавший латыни и греческому таких блестящих студентов, как Пико делла Мирандола, устав обходиться без учебных изданий классиков в удобных форматах, решил взять на вооружение технологию Гуттенберга и основать собственную типографию, где он собирался издавать книги, необходимые ему для занятий. Альд решил установить свой печатный станок в Венеции, чтобы воспользоваться присутствием недавно переехавших туда восточных ученых. В качестве корректоров и наборщиков он планировал нанимать других изгнанников, беженцев с Крита, которые раньше были писцами[285]. В 1494 году Альд запустил свою амбициозную издательскую программу, благодаря которой увидели свет едва ли не самые прекрасные книги за всю историю книгопечатания, сначала на греческом – Софокл, Аристотель, Платон, Фукидид, а потом и на латыни – Вергилий, Гораций, Овидий. С точки зрения Альда, этих замечательных авторов следовало читать «без посредников» – на языке оригинала и почти без комментариев или глоссариев; а чтобы читатели могли «свободно беседовать с величайшими мертвецами», он публиковал книги по грамматике и словари[286]. Ему было недостаточно помощи местных экспертов, он привлекал к работе и приглашал к себе, в Венецию, известнейших гуманистов со всей Европы, включая таких светочей, как Эразм Роттердамский. Один раз в день эти ученые собирались в доме Альда, чтобы обсудить, какие именно книги нужно напечатать и какие именно манускрипты из обширных собраний предыдущих веков следует использовать в качестве источников. «Там, где средневековые гуманисты накапливали, – замечает историк Энтони Крафтон, – ученые Возрождения разделяли»[287]. Альд разделял безошибочно. К списку великих писателей он добавил среди прочих замечательных итальянских поэтов Данте и Петрарку.

По мере увеличения частных библиотек читатели обнаружили, что большие тома не только неудобно держать и перевозить – их неудобно хранить. В 1501 году, уверенный в успехе своих первых изданий, по многочисленным просьбам читателей Альд выпустил серию «карманных» книг ин-октаво – вполовину меньше, чем ин-кварто, – со вкусом изданных и тщательно отредактированных. Чтобы снизить себестоимость книг, он решил печатать по тысяче экземпляров зараз, а чтобы экономичнее разместить текст на странице, он использовал специальный шрифт italic, разработанный знаменитым гравером-пуансонистом из Болоньи Франческо Гриффо, который также первым вырезал романский шрифт, в котором заглавные буквы были короче, чем выступающие строчные буквы, что обеспечивало лучший баланс строки. В результате книги получались гораздо более скромными, чем богато украшенные тома, так популярные в Средневековье, – этакая благородная простота. Для владельца такого карманного издания книга был вместилищем отчетливо напечатанного текста, а не драгоценным разукрашенным объектом. Курсивный шрифт Гриффо (впервые использованный на гравюрах, иллюстрирующих сборник писем святой Екатерины Сиенской, отпечатанный в 1500 году) привлекал внимание читателя к тонким связям между буквами; по словам современного английского критика сэра Френсиса Мейнелла, курсив замедляет глаз читателя, «увеличивая его способность наслаждаться красотой текста»[288].