фантазийную жизнь пациентки до раннего детства, то обнаружим много эпизодов, которые вполне могли бы послужить свежей пищей для той или иной фантазийной вариации. Впрочем, тщетно было бы искать в них так называемые травматические элементы, из которых могло бы возникнуть нечто патологическое, например анормальная деятельность фантазии. В ее памяти сохранилось много «травматических» сцен, но они не относились к периоду раннего детства; те же немногие события раннего детства, которые она запомнила, не были травматическими и, скорее всего, не оказали никакого влияния на ее фантазии. Самые ранние фантазии состояли из смутных и полузабытых впечатлений, оставленных родителями. Вокруг отца группировались всевозможные странные чувства – от страха, ужаса, антипатии и отвращения до любви и экстаза. Этот случай, стало быть, похож на многие другие случаи истерии, в которых нельзя обнаружить ни малейшего признака травматической этиологии; вместо этого они коренятся в своеобразной ранней активности фантазии, которая сохраняет свой инфантильный характер.

[300] Вы возразите, что в данном случае именно эпизод с испугавшимися лошадьми представлял собой травму и послужил моделью для ночного инцидента восемнадцать лет спустя, когда пациентка бежала перед экипажем и хотела броситься в реку по примеру лошадей, упавших в овраг. С этого момента она также страдала от истерических сумеречных состояний. Но, как я пытался показать вам в своей предыдущей лекции, мы не находим никаких признаков подобной этиологической связи в развитии ее фантазийной системы. Складывается впечатление, что смертельная опасность, которой она подверглась в случае с испугавшимися лошадьми, прошла без последствий. В течение всех лет, последовавших за этим, мы не обнаруживаем и следа этого страха. Как будто этого происшествия никогда и не было. В скобках замечу, что, возможно, его действительно никогда не было. Вполне возможно, что весь инцидент – чистый вымысел, ибо здесь я могу полагаться только на слова пациентки[96].

[301] Внезапно, через восемнадцать лет, этот опыт становится значимым, воспроизводится и разыгрывается во всех деталях. Старая теория гласит: заблокированный ранее аффект внезапно вырвался на поверхность. Это предположение крайне маловероятно, особенно если принять во внимание, что история о лошадях может быть и неправдой. Как бы то ни было, немыслимо, чтобы аффект оставался погребенным в течение многих лет, а затем нашел выход при каком-нибудь в высшей степени неподходящем случае.

[302] Как известно, пациенты часто объясняют свои страдания давними переживаниями, ловко отвлекая внимание аналитика от настоящего и направляя его на ложный след в прошлом. По этому ошибочному пути и двигалась первая психоаналитическая теория. С другой стороны, именно этой ложной гипотезе мы обязаны пониманием детерминации невротических симптомов, которого никогда бы не достигли, если бы в своих изысканиях исследователи не руководствовались склонностью больного к обману. Полагаю, только те, кто рассматривает происходящее как цепь ошибок и случайностей и потому верит в направляющую руку рационалиста, могут счесть, что этот путь был ложным путем, от которого нас следовало всячески предостеречь. Помимо более глубокого проникновения в психологическую детерминацию, эта «ошибка» дала невероятно важный метод исследования. Мы должны быть благодарными, что Фрейду хватило мужества пойти по этому пути. Прогрессу науки препятствуют не заблуждения, а скорее слепая приверженность однажды обретенным прозрениям, типичный консерватизм авторитета, детское тщеславие ученого и его боязнь ошибиться. Подобная трусость гораздо более вредна для науки, чем честная неправота. Когда же прекратятся эти бесконечные споры о том, кто прав? Достаточно взглянуть на историю науки: как много было правых и как мало осталось правыми!

[303] Но вернемся к нашему случаю. Возникает следующий вопрос: если старая травма не имеет этиологического значения, то причину очевидного невроза, очевидно, следует искать в задержке аффективного развития. Посему мы должны считать неправдоподобным утверждение пациентки о том, что ее сумеречные состояния спровоцированы испугом, вызванным лошадьми, хотя этот страх стал отправной точкой ее манифестной болезни. Данный опыт просто кажется важным, не будучи таковым в действительности. Подобная формулировка верна для большинства других травм: те или иные переживания только кажутся значимыми, ибо дают повод для манифестации анормального состояния, в скрытом виде существовавшего уже давно. Анормальное состояние, как мы уже объяснили, состоит в анахронической персистенции инфантильной стадии в развитии либидо. Пациенты продолжают цепляться за формы применения либидо, от которых им давно следовало отказаться. Эти формы невозможно перечислить, ибо они необычайно разнообразны. Самая распространенная и присутствующая почти всегда, – это чрезмерная активность фантазии, характеризующаяся бездумным завышением ценности субъективных желаний. Чрезмерная активность фантазии всегда является признаком неправильного приложения либидо к реальности. Вместо того чтобы служить цели адаптации к реальным обстоятельствам, либидо застревает в фантазиях. Состояние, когда либидо используется для поддержания фантазий и иллюзий вместо приспособления к реальным условиям жизни, мы называем частичной интроверсией.

[304] Регулярным спутником этой задержки аффективного развития является родительский комплекс. Когда либидо не используется в целях адаптации к реальности, оно всегда более или менее интровертировано[97]. Материальное содержание психического мира состоит из воспоминаний, то есть из материала индивидуального прошлого (помимо фактических ощущений). Если либидо частично или полностью интровертировано, оно инвестируется в области памяти, в результате чего эти воспоминания приобретают жизненную силу, которая им уже не принадлежит. Такие пациенты в большей или меньшей степени живут в мире прошлого. Они борются с трудностями, когда-то игравшими определенную роль в их жизни. Они беспокоятся о вещах, которые давно должны были утратить свою актуальность. Они забавляются или мучают себя фантазиями, которые в детстве могли быть важными, но для взрослого не имеют никакого значения.

[305] Среди вещей, имеющих первостепенное значение в инфантильный период, наиболее влиятельную роль играют личности родителей. Даже если родители давно умерли и потеряли (или должны были потерять) всякое значение, ибо положение пациента с тех пор изменилось, они все еще присутствуют в его памяти и так же важны, как живые. Любовь, восхищение, сопротивление, ненависть и бунтарство пациента по-прежнему сопряжены с их образами, искаженными привязанностью или завистью и часто имеющими мало сходства с прежней реальностью. Именно этот факт побудил меня говорить не об «отце» и «матери», а использовать вместо них термин «имаго»: эти фантазии касаются уже не реальных отца и матери, а субъективных и часто очень искаженных их образов, которые ведут смутное, но тем не менее активное существование в разуме больного.

[306] Комплекс родительских имаго, то есть вся ткань представлений, относящихся к родителям, представляет собой важное поле для деятельности интровертного либидо. Мимоходом упомяну, что комплекс сам по себе ведет лишь призрачное существование, если он не наделен либидо. В соответствии с более ранним употреблением, выработанным мной в «Исследованиях словесных ассоциаций», слово «комплекс» обозначало