Может быть, людям приятно убедиться в своей прозорливости, удостовериться, что они не ошиблись, когда, выбирая билет, вслух предполагали: “Знаем мы, какая теперь лотерея…” И, развернув лотерейный билет, показать его зазывале со словами: “Вот видите, все верно. Одни нули… Я ведь так и думал, что надуваловка… Меня не обманешь.” Но зазывала, почужев лицом, привычно бормочет: “Иди-иди, мужик… Проходи дальше…” И, разделавшись с докучливым лохом, ласково и приветливо улыбается новым соискателям выигрыша: “А вот на вашу удачу! На вашу счастливую судьбу!..”

В этом смысле у Ивана Прозорова, когда он покупал железнодорожный билет и рассчитывал на выигрыш, шансов было безусловно гораздо больше, чем у прохожего любителя лотерей. Выигрыш был по крайней мере объективно возможен.

Прозоров испытывал смутное волнение, когда представлял ту женщину, которая войдет в купе минутой позже его с развернутым билетом, сверится с местом, быстрым взглядом скользнет по лицу попутчика, скажет невидимому провожатому в коридоре: “Да, здесь…”

Он так часто представлял эту женщину, что видел ее почти с документальной ясностью, хотя, конечно, это был всего лишь выдуманный образ, игра воображения. Но, удивительно, образ этот никак и никогда не был связан с Ольгой. Даже тридцать лет назад, когда он был совсем еще молоденьким курсантом, и первая неудавшаяся любовь занозой сидела в его сознании, образ этот был абсолютно расплывчат и неконкретен.

То ему мерещилась попросту красивая распутная тетка с голыми грудями, в соблазнительных кружевах, усмотренная накануне в каком-то донельзя потрепанном иностранном журнальчике, который притащил из самоволки его приятель, то набегала вдруг целая толпа разгоряченных девиц, накануне отплясывающих на танцульках в кооперативном техникуме. То возникала вдруг в воображении красногубая и хмельная продавщица кондитерского отдела, которая, подавая ему сладкую булку, поглядела долго и, как ему показалось, зазывно…

Со временем образ этот становился все менее вульгарным, да и сама предполагаемая сцена мимолетной встречи и скорого обольщения постоянно видоизменялась, трансформируясь от грубого наскального лубка в сторону более отвлеченную и эстетическую, однако присутствие ее в подсознании оставалось неизменным. Когда же тому соответствовал подобающий случай, Иван Прозоров отпускал фантазию на волю, всякий раз что-то прихорашивая, исправляя и ретушируя; что-то, поколебавшись, навек и бесповоротно убирал, а что-то привносил новенького, хотя практического толка от всех этих конструкций покуда не было ровным счетом никакого!

Нынче в дорогу он отправился налегке, держа в руке только аккуратный плотный пакет с дорожной едой и питьем. Прямая плотная фигура, развернутые плечи, уверенный шаг выдавали в нем человека не чуждого ежедневным физическим тренировкам. А, взглянув, как сидит на нем его аккуратно выглаженный серый костюм, всякий мог заключить — человек в штатском. Вот какое впечатление производил Прозоров на окружающих. Он шел точно посередине перрона, и какая-то невидимая магнетическая волна, должно быть, исходила от него, ибо даже грубые и крикливые носильщики, двигавшиеся навстречу с пустыми тележками, покрикивающие на замешкавшихся провожающих, на секунду замолкали и поспешно уступали ему дорогу.

Естественно, никто его не провожал.

До отправления поезда оставались считанные минуты, на перроне происходили суетня и толчея, и опаздывающие мужчины, спешившие к головному вагону, неслись уже тяжкой рысью, шоркая углами чемоданов и днищами сумок по асфальту, роняя шляпы и огрызаясь на отстающих жен. Несколько раз Прозорова толкнули при обгоне, кто-то при этом неразборчиво выругался, какие-то два толстяка обежали его с боков, один выкрикнул: “Дико извиняюсь!”, — но Прозоров даже не взглянул на них, шел сосредоточенно и спокойно, абсолютно точно рассчитав, что взойдет на ступеньки своего спального вагона ровно за минуту до отправления поезда. Он очень любил эту прикладную математику, соотносимую со своими действиями, и умел, к примеру, установить с одного мимолетного взгляда количество балконов в пролетающем в окне автомобиля девятиэтажном доме, рассчитать сколько шагов до дальнего угла переулка, определить в градусах угол наклона ветви к стволу…

Ровно за минуту до отправления поезда, он, показав билет пожилой проводнице, поднимался в тамбур. Разминулся в коридоре возле умывальника с каким-то ловким и чрезвычайно прытким господином, который стоял с полотенцем на плече и был уже облачен в дорожную полосатую пижаму.

Не доходя нескольких шагов до своего купе, Прозоров чуть замедлил шаг, увидев, что дверь, ведущая туда, открыта, а из проема на мгновение показалось женское плечо, обтянутое сиреневым шелком; далее мелькнула тонкая рука со щеткой для волос, — кажется, он разглядел и мягкий взмах, и взлет рассыпавшихся белокурых волос… Все это длилось одно мгновение, призрак исчез в таинственной глубине, но Прозоров остановился и взялся за поручень, прикрепленный под окном в узком коридоре. Сердце его встревожилось. Номер совпал, оставалось проверить серию.

Тут, пока Иван Васильевич Прозоров стоит с бьющимся сердцем посередине коридора, следует сделать небольшую паузу и хотя бы бегло обозначить два-три железнодорожных разочарования, которые немедленно вспомнились ему по закону психологической самозащиты. Ибо всякий человек, находящийся в преддверии большой удачи подсознательно пытается подстраховаться и подготовить себя к возможному проигрышу. Дескать, и это мы тоже предвидели, нас не обманешь…

Год назад во время поездки в Челябинск Ивану пришлось делить дорожную скуку с прокуренной старухой, угрюмой и молчаливой, которая буквально истерзала ему нервы своей манерой непрерывно покашливать, прочищая горло с каким-то особенным жестяным звуком. И нельзя было попенять ей на это, сделать даже легкое замечание, попросить прекратить нудное кхекание, ибо понятно было, что оно — вроде неотвязного тика, с которым бороться бесполезно, и который, может быть, больше всех измучил саму старуху.

Второй случай был нынешней весной, когда Прозоров возвращался из Владикавказа, после блестяще выполненного задания в Чечне, а потому садился в поезд в превосходном настроении. Дорогу испортил ему толстый бизнесмен, одетый с иголочки и предельно предупредительный, выставивший ради знакомства двухлитровую — особенную, сработанную знаменитым стеклодувом бутылку, в которую был налит марочный коньяк. У щедрого и веселого бизнесмена ужасно пахли ноги, и тоже нельзя было ничего ему сказать, потому что, во-первых, Иван пил его коньяк, а во-вторых, тот сам предупредил заранее, виновато улыбнувшись, перед тем, как скинуть башмаки, — мол, такое дело, чем только ни пробовал, никакой тальк, мази и кремы не берут…

В третий раз нарвался Прозоров на цыгана, каким-то ветром занесенного в спальный вагон, и к которому очень скоро набилось чуть ли не десяток гостей-соплеменников… Но тут уж Прозоров твердо выставил крикливую публику в коридор… Нет, не везло ему до сих пор с попутчиками…

Странное дело, подумал Иван, мне пятьдесят лет, а волнуюсь, как юноша, не иначе, подспудно действует инстинкт продолжения рода. Инстинкт, который, по-видимому, угасает последним.