Я ничего не сказал, и малыш Форрест тоже. Он лишь сверкал глазами на ВП.

— Вы не оставите меня с ним на минутку? — говорю. — Я не сбегу, ничего такого.

— Да, пожалуй, это возможно. Мы будем здесь, за дверью. Только без глупостей.

Истинная правда заключалась в том, что никаких глупостей у меня в тот момент на уме и впрямь не было. Я закрыл дверь и усадил малыша Форреста на диван.

— Послушай, — говорю, — эти ребята пришли забрать меня назад в армию, и я должен с ними идти, понимаешь? А потому я хочу, чтобы ты сел на автобус до дома и был готов начать учебу в школе, когда она откроется. Усек?

Парнишка уставился на свои ботинки и не смотрел на меня, но молча кивнул.

— Мне очень жаль, — говорю, — но порой так все получается.

Он снова кивнул.

— Послушай, — говорю я ему, — я попытаюсь что-нибудь придумать. Я поговорю с полковником Нортом. Они не станут вечно держать меня в карцере. Я со всем этим разберусь, а потом мы составим план.

— Ну да, — говорит малыш Форрест, — у тебя всегда уйма великих планов, разве нет?

— Да, я допускал ошибки. Но что-то ведь должно сработать. По-моему, свою долю неудач я уже получил. Как раз сейчас все должно начать получаться как надо.

Он встает и идет к себе в комнату, чтобы начинать паковаться. У двери малыш Форрест оборачивается и впервые смотрит на меня.

— Ладно, — говорит он. — Если когда-нибудь выберешься из тюряги, поищи меня. И не беспокойся, слышишь? Со мной будет полный порядок.

Вот так я и ухожу с двумя сотрудниками ВП, чувствуя себя предельно пакостно и чертовски одиноко. Малыш Форрест стал таким симпатичным, смышленым молодым человеком, а я опять так его подвел.

В общем, как ВП мне и сказали, меня посадили в карцер — опять в тюрьму бросили. Но довольно скоро снова пришли и освободили.

Когда я туда попал, я все-таки послал записку полковнику Норту, говоря, что я тут, похоже, опять в историю вляпался. Через пару месяцев он заходит ко мне в карцер.

— Очень сожалею, Гамп, — говорит полковник, — но я мало что могу сделать. Я уже не в корпусе морской пехоты, и сейчас по горло занят. Я прячусь от кое-каких друзей аятоллы, которые заявляют, что хотят меня убить. Кроме того, я намерен баллотироваться в Сенат США. Я покажу этим ублюдкам, что такое настоящее неуважение.

— Да, полковник, — говорю, — все это очень мило, но как насчет меня?

— А это тебе за то, что ты дураков из членов Конгресса делал, — говорит полковник. — Короче, увидимся в карцере. — Тут он разражается смехом. — Понимаешь, что я имею в виду?

Так или иначе, после еще нескольких месяцев на хлебе и воде меня вызывают в кабинет начальника гарнизона.

— Короче, Гамп, — говорит он, — ты просто стоишь «смирно», а я тем временем просматриваю твое досье.

Через полчаса он говорит: «Вольно» — и откидывается на спинку кресла.

— Ну что, Гамп, у тебя в нашей армии, как я гляжу, очень пестрый послужной список. Получаешь Почетную медаль от Конгресса, а потом дезертируешь. Что это еще за дерьмо такое?

— Сэр, я не дезертировал. Я в тюрьме сидел.

— Вот-вот, и это тоже очень скверно. Будь на то моя воля, ты бы у меня уже сегодня заполучил бы увольнение из армии за недостойное поведение. Но, похоже, кое-кому из начальства не очень-то по вкусу, когда кавалеров Почетной медали пинком вышвыривают из армии. Догадываюсь, это вроде как скверно выглядит. А потому мы должны прикинуть, что с тобой делать. Есть предложения?

— Сэр, если вы выпустите меня из карцера, может, я бы на кухне или еще где поработал? — говорю.

— Никогда в жизни, Гамп. Я прочел все про твои эскапады с нарядами на кухню — вот здесь, в этом досье. Здесь говорится, что как-то раз ты взорвал целый титан, пытаясь там какую-то баланду сварить. Испоганил всю столовую. Армии это стоило руки и ноги. Ну уж нет — в моем гарнизоне ты и близко к столовой не подойдешь.

Затем он с минуту чешет у себя в подбородке.

— По-моему, Гамп, я нашел для тебя решение. Здесь я таких бузотеров использовать не намерен, а потому вот что я сделаю. Я отправлю твою большую жопу как можно дальше отсюда — и чем скорее, тем лучше. Это все.

Так меня перевели. Начальник гарнизона совсем даже не шутил насчет того, чтобы перевести меня в самое далекое место, какое он только сможет найти. Следующее, что я узнал, это что я приписан к армейской метеостанции на Аляске — причем дело было в январе. Но по крайней мере мне снова стали платить, а потому я смог посылать домой немного денег для малыша Форреста. По сути, я посылал домой почти все свое маленькое жалованье, потому как на что бы я, черт возьми, стал его на Аляске тратить? Да еще в январе.

— По твоему досье, Гамп, я вижу, что у тебя на службе было чертовски пестрое прошлое, — говорит дежурный лейтенант на метеостанции. — Ладно, просто сморкайся вовремя, и все будет в порядке.

В этом он, понятное дело, ошибался.

На Аляске такой колотун, что, если выйдешь на улицу и что-то скажешь, твои слова тут же сами застывают в воздухе. А если тебе нужно отлить, все это дело мигом в сосульку превращается.

Мне предполагалось заниматься чтением метеокарт и тому подобным, но через несколько недель начальство прикинуло, что я полудурок, и меня поставили драить все помещение шваброй, мыть до блеска унитазы и все такое прочее. По выходным я выходил порыбачить на льду, и однажды за мной погнался полярный медведь, а в другой раз — огроменный моржище, который сожрал всю пойманную мной рыбу.

Мы располагались в малюсеньком городке у океана, где весь народ почти все время в усмерть напивался — включая эскимосов. Эскимосы очень славный народец, если не считать тех случаев, когда они налимониваются и затевают на улице соревнования по метанию гарпунов. Тогда находиться где-то поблизости бывает просто опасно.

Как-то раз через пару месяцев я с несколькими другими чуваками вышел субботним вечером в городок. Вообще-то идти мне не хотелось, но я совсем мало где бывал, а потому решил пойти — так сказать, за компанию.

Мы отправились к салуну под названием «Золотая лихорадка» и вошли внутрь. Там была уйма всяких разных развлечений — народ напивался, дрался, дулся в азартные игры, а стриптизерша проделывала свой номер на стойке бара. Я вспомнил заведение со стриптизом «У Ванды» еще в Новом Орлеане и подумал, что, может, смогу послать Ванде какую-нибудь открытку. Еще я вспомнил добрую старую Ванду, ту, которая свинья, любимица малыша Форреста, и как она там. А затем, понятное дело, я стал думать о самом малыше Форресте. Но поскольку всякие там размышления — не самая сильная моя сторона, я решил перейти к действию.

Уже около семи вечера, но солнце сияет ярко, как это бывает у Северного полюса, и все лавки открыты. Большинство из них, понятное дело, салуны. Никакого универмага в округе не было, а потому я зашел в галантерейную лавку, где торгуют всем от золотых самородков до орлиных перьев. И в конце концов заприметил там то, что мне хотелось купить для малыша Форреста. Настоящий тотемный столб индейцев Аляски!