* * *

Французский полярный исследователь Жан-Батист Шарко во время одного из своих плаваний по Гренландскому морю[14]открыл, что температура на хадальных глубинах одинакова по всему миру – около четырех градусов Цельсия. Единственная добродетель этой глубины – постоянство. Там все происходит одинаково. Холодная вода просачивается в камень, перегревается и выбрасывается из жерла гидротермального источника. Она растворяет минеральные вещества и металл в камнях, добывая таким образом составляющие для химической жизни в среде, в которой иначе царила бы вечная мертвая ночь, нарушаемая разве что визитами сверху.

До открытия гидротермальных источников у Галапагосских островов в тысяча девятьсот семьдесят седьмом ученые считали, что жизнь на Земле существует только на поверхности и является фотосинтетической. На самом деле все наоборот: фотосинтетическая жизнь появилась позже, когда клетки выползли на поверхность. До этого они миллионы лет готовились эволюционировать таким образом, чтобы поглощать свет. И все это время хемосинтетическая жизнь на дне океана развивалась с невероятной для нас стабильностью.

Гидротермальные источники – только малая ее часть. В трещинах, расщелинах, изломах, в кратерах вулканов, во всех невероятных системах, существующих в глубине, обитают теплолюбивые (гипертермофильные) простейшие, археи, грибки и особенно бактерии – самая ранняя жизнь на нашей планете. Эта жизнь хемосинтетическая и не нуждается в солнце. Они существуют за счет водорода, двуокиси углерода или железа. Некоторые из них питаются метаном, другие выделяют его. Некоторые впитывают ржавчину, создавая магнитное железо. Они кормятся анаэробными бактериями, а раньше кормились другими, которых более не существует. Если поместить их в чашку Петри, они образуют колонию, видную невооруженным глазом. Они способны изменить наше представление о мире. Они как рабочие на фабрике: энергичные и не задающие вопросов. Они – основа. Идентифицировано менее одного процента. Они – часть вас. Вы таскаете их в желудке и на коже.

Микроорганизмы глубин невероятно странны. Там червяки живут в кипящих болотах и носят на себе шубку из микробов, которые даже невероятнее тех, что обитают у вас на ресницах.

* * *

Белой ночью, на четвертый день после выхода из Исландии, «Пуркуа па?» бросил якорь над подводным миром, которому она дала имя. Энки – самое северное из известных человеку поле гидротермальных источников и одно из самых больших месторождений серы. Вода источников нагревается до температуры триста девяносто девять градусов Цельсия. Там существует полный цикл жизни: питающиеся кислотой бактерии кормят погонофор и разных моллюсков. Это очень большое и древнее поле. И совершенно неизученное. Экспедиция две тысячи одиннадцатого года обнаружила поле рядом с местом соединения подводных хребтов Книповича и Мона после нескольких недель проб воды датчиком ГТЭ (Г – глубина, Т – температура, Э – электропроводимость воды). Датчик искал аномалии. Обнаружив таковые, он брал пробу воды из гидротермального источника, которую затем можно было проанализировать на предмет наличия растворенного водорода и окисленного микроорганизмами метана. Ее задачей на двенадцатый год был забор из расщелин более насыщенного материала.

Первые погружения на Энки совершались для ознакомления и разметки территории. Дальше в дело вступали геологи. Биологи и математики получали аппарат только в конце экспедиции. На борту было несколько групп биологов. Эволюционная, которая планировала изучать ДНК. Вторая группа занималась распространением вирусов между разными полями. Французско-швейцарские астробиологи, вместе с которыми работали Дэнни и Том, собирали образцы для Европейского космического агентства. Они надеялись идентифицировать новые микроорганизмы. Француз Клод, руководитель группы, утверждал, что еще до его смерти в метановых океанах на Титане найдут жизнь. Он считал, что поиск внеземной жизни страдает из-за «поверхностного шовинизма»: жизнь ищут только за пределами планеты, на всяких там астероидах, а не в глубоких подводных трещинах, где гораздо больше шансов. Она соглашалась. Склонность человека зацикливаться на фасаде, на внешности – еще один повод не интересоваться океанографией.

Она была настроена оптимистично. Микрожизнь очень стойкая. Она процветает даже в пещерах и шахтах. Если смотреть сверху, трещины в морском дне похожи на штриховку на гравюре. Она верила, что некоторые из них уходят вглубь мантии Земли километров на восемь, и они покрыты толстым слоем микроорганизмов. И тогда, если брать вместе с глубоководной флорой и фауной в этом районе, их больше, чем представителей фотосинтетической жизни на всей поверхности Земли. Чтобы доказать свою гипотезу, ей пришлось придумать метод подсчета метангенерирующих бактерий, гипертермофильных аутотрофных бактерий и еще великого множества бактерий и архей. Кроме того, она пыталась найти границу, отделяющую обитаемую часть моря от необитаемой, и понять, как связаны бытие и небытие.

Работа в море – это только начало. Вернувшись в Лондон, они с Томом соберут данные и отправят информацию о возникших проблемах – математической множественности, уровнях иерархии, месте микробов в экосистеме – биоматематикам Испании и Америки.

«Нотиль» готовили к погружениям по ночам, а совершались погружения утром. В полдень возвращение глубоководного аппарата отмечали ударом рынды. Люди выходили на палубу и гадали, где же он всплывет. Он казался одновременно маленьким и величественным. Сине-белый, как кусочек фарфора. К нему направлялись ныряльщики с плотами, ныряли и крепили «Нотиль», чтобы его можно было вернуть на палубу. После выполнения всех проверок команда из трех человек – измученная и гордая – выбиралась через люк. Они уже добились успеха, пусть и не в области науки, – они вернулись. На лицах частенько было написано удивление. Некоторые ученые трясли головами. Они, как Орфей из ада, поднялись из «бульона», содержащего множество «специй». Из святилища жизни, которое будет существовать, пока Земля вертится. Жизни, примитивной и стойкой, защищенной от вспышек на Солнце, радиации, комет и неведомых еще человеческих преступлений.

* * *

Огаденец опустился на колени с другой стороны сетки, потыкал его палочкой, как животное в клетке, и стал наблюдать. Он посмотрел на огаденца в ответ. В его глазах была пустыня. Глаза погонщика верблюдов, выдающие, что у хозяина больные почки. Не ясные и острые, а мутные, слезящиеся и налитые кровью от долгих лет, когда ему приходилось пить грязную воду, верблюжье молоко и мочу.

Он отвернулся. Он не мог спать больше часа подряд. Иногда небо взрывалось. Его тошнило. Он все время вылезал из тени баобаба – ему казалось, что дерево падает. Они провели здесь несколько месяцев. Дни сливались в один. Сетка гнила, и ему становилось плохо. И от жары, и от туч москитов. Он не мог даже испытывать гнев. Он терял решимость, забывал, кто он и зачем он здесь. Он больше не мог принимать решения. Его не любили.