– Что за хрень? – выдыхает Мона.

Она отматывает назад и пересматривает еще раз. Пустая комната кажется ей еще больше прежнего, и Мона вздрагивает от озноба и ощущения своей беззащитности. Потому что на стене на миг мелькнуло улыбающееся лицо той самой миссис Бенджамин, которая всего несколько дней назад уверяла, что совершенно не помнит матери Моны. Старуха стоит в стороне от толпы, с вежливой улыбкой слушает разговор, и в ее взгляде, заметившем камеру, мелькает: «Кой черт притащил сюда эту гадость?» – но вежливая улыбка тотчас возвращается, а оператор проходит дальше.

– Она солгала, – вслух говорит Мона. – Почему она солгала?

Но еще удивительнее, что миссис Бенджамин на пленке вовсе не выглядит тридцатью годами моложе. Ей на вид ровно столько же, сколько сейчас, около семидесяти. А снимали-то лет тридцать назад, не так ли?

После некоторого количества «ничего», убеждается Норрис, человеку приходится что-то делать. Всего три недели прошло с тех пор, как Болан отправил их на то дело в горах, а кажется, целая вечность: каждый час для оглушенного паранойей Норриса тянулся как день. Однако пока что ничего не случилось, и Норрис тоже постарался ничего не предпринимать. Конечно, Болан так и приказал – ничего не делать, так и сказал. Покупай продукты. Смотри телевизор. Читай, стряпай и все такое. Ни ко мне, ни к кому другому не обращайся, и ни на шаг за черту, слышишь?

Норрис только рад повиноваться. Он – один из немногих работников «Придорожного», проживающих в самом Винке. Это, конечно, не случайно – год назад Болан решил (или ему подсказали), что нужен кто-то прямо в Винке, а не на окраине, в «Придорожном». Циммерман с Норрисом завязли в работе, за которую временами мучает совесть – Винк на вид жутко приятное местечко, вот только приходится соблюдать целую кучу правил. Такому человеку, как Норрис, некоторые из них соблюдать трудновато.

Пережидая опасность, он старается вести себя хорошо. Он покупает продукты, стряпает и смотрит телевизор. Он прибирает дом, и косит траву во дворе, и просто старается ладить с соседями. И все ему улыбаются и машут, как будто ничего не случилось.

А ничего и не случилось, уговаривает себя Норрис. Совершенно ничего. Уж точно они месяц назад не убили на столовой горе старейшего и самого уважаемого обитателя городка. Что за безумная мысль! Ничего подобного, вот он, старина Норрис, занят нормальным, почтенным делом.

А потом начинается: он расплачивается у мистера Мэйси (в большой корзинке только банка тунца, хлеб и горчица: хоть он и пытается стряпать, как велел Болан, выходит катастрофически несъедобно), а глазами шарит по лежащим на прилавке журналам. Большей частью – посмотреть и забыть (хотя в Винке попадаются журналы, каких Норрис нигде больше не видел, вроде как «Дом и сад на юге», «Наш день» и «Походы в степях юго-запада»). Но один вот этот журнальчик по фитнесу Норрис видит впервые, а обложка сразу бросается в глаза: молодой человек в белой футболке и джинсах-варенках на фоне «Корветта» смотрит на закат. Стройный парень с бронзовым загаром, из гладкой прически выбивается локон, завитком падает на гладкий лоб. И что-то в нем – в изгибе бедер на зрителя или в его зачарованности красотой заката при полном к ней равнодушии – зажигает холодное пламя в костях Норриса.

Норрис леденеет. Что ни говори, Болан велел вести себя хорошо. А позыв, охвативший каждую молекулу его тела, – наверняка нехорош. Но Норрису с собой не совладать. Сглотнув, он дрожащими пальцами берет журнал, сует себе в сумку и расплачивается.

Он честно заплатил, а чувствует себя проклятым вором. Выходя, он прижимает сумку локтем и сутулится. И при этом ловит на себе взгляд: из-за желтоватого окна конторы перед входной дверью на него уставилось старое морщинистое лицо. Это хозяин магазина, мистер Мэйси, обычно он добродушен и приветлив, но сейчас в его глазах страшная ярость.

Норрис выскакивает за дверь и даже укрывается за стоящим перед магазином грузовиком, чтобы оттуда оглянуться, не гонится ли за ним мистер Мэйси. Никто не показывается. Норрис шмыгает прочь, виноватый и издерганный до дурноты.

Остаток дня он занимается обычными делами. Съедает сэндвич с тунцом и смотрит по телевизору «Худи-Дуди». Играет в дартс у себя во дворе и отказывается от предложения соседа заглянуть в гости. С темнотой он возвращается в дом.

Норрису иногда приходится напоминать себе, что он не на дружественной территории. Где-то в лесу проведены границы, и по ту сторону границ не то, что по эту. Он знает, что «Придорожный» чуть не оседлал одну из таких невидимых линий. Люди в общем-то могут их пересекать – если хотят, – но в большинстве даже не пробуют, опасаясь, как бы чего не вышло. А вот Они вовсе не могут. Норрису это известно, и слава богу. Но поскольку Норрис здесь с ними, в пределах границы, ему надо следить за собой.

Он включает в доме весь свет, потому что темные окна наводят на подозрения. Он проверяет, все ли дела сделаны, вся ли посуда убрана, все ли постиранное белье аккуратно сложено и рассортировано, а закончив, совершенно беззаботно поднимает пачку книг – просто переношу в другое место, ничего такого – и принимается как попало рассовывать их по полкам. Примерно на середине пачки ему попадается купленный днем журнал, и он хмыкает, словно говоря: «А это здесь откуда?» И невзначай забывает журнальчик в бельевом чулане ванной комнаты, старательно делая вид, будто просто приткнул куда попало.

Потом он начинает перебирать моющие средства под раковиной. И опять натыкается на вещь, которой здесь быть не должно бы, – на бутылочку детского масла. Покачав головой и поцокав языком, досадуя на свою несобранность, он возвращается в ванную. Но, вместо того чтобы оставить там пузырек, входит с ним в бельевой чулан и закрывает за собой дверь.

В Винке благоразумнее жить так, будто за тобой следят. Потому что зачастую так и есть.

Норрис вслепую нашаривает на полке фонарик. Включив его, берется за журнал, пригибается и заползает под самую большую полку в нижней части чулана. Здесь, свернувшись зародышем, прерывисто дыша, он дрожащими пальцами листает журнал и пожирает глазами картинки.

Правила в Винке строгие, и, хотя среди них есть правило не обсуждать правил, кое-чего здесь просто не бывает. Например, разводов. На добрачный секс смотрят весьма косо, а беременность незамужней – просто скандал. Но есть вещи и того хуже.

Норрис не знает, почему ему всегда легче было влюбиться в мужчину, чем в женщину. Просто с мужчинами ему уютней. И он знает, что это неправильно – действительно неправильно, – но ничего не может с собой поделать. Ему не сдержать молнии, которая иногда вырывается из сердца. Он никогда не позволял себе подчиниться желанию: правда, иногда его отчаянно тянет прикоснуться (хотя бы костяшками пальцев), но он себе такого не позволяет. Идеальный момент, виноватая дрожащая радость выпадает ему раз в месяц, когда он, скорчившись в бельевом чулане, при свете фонарика вдыхает аромат детского масла – аромат отроческой чистоты. Только здесь он чувствует себя счастливым и цельным и каждый раз расплачивается за это невыразимым презрением к себе. Какая дурь – поддаваться подобной страсти, и какая трусость – проделывать это таким жалким образом!