С утра жители Винка часто обнаруживают, что кто-то порылся на их свалке или примял траву, и не станут ни жаловаться, ни обсуждать этого с другими.

В Винке мало кто держит домашних животных. А те, кто держат, не выпускают их из дома. Питомцы не разгуливают по улицам, поскольку слишком часто не возвращаются утром домой.

На окраинах Винка, там, где кончается лес и начинаются каньоны, со склонов часто слышны звуки флейты и крики, а в особенно ясные ночи видны мигающие огоньки – слабые и неспокойного желтого оттенка – и множество темных фигур, прямо и неподвижно стоящих на камнях.

Люди стараются не забывать. Стараются не забывать свой дом, откуда они приехали. И еще стараются не забывать, что теперь их дом здесь, в Винке.

Жители Винка все это знают, насколько хотят знать. Все это терпят, как дождливый сезон или назойливых енотов. К тому же, что ни говори, не бывает совершенных мест. Всюду найдутся проблемы. К тому же, кто хочет, может договориться.

Подходит третий час ночи, и Том Болан пьян в стельку, пьян как извозчик, невзирая на свой желудок. Он сидит на полу в темноватом коридоре рядом с биржевым телеграфом, и компанию ему последние два часа составляет бутылка «Бушмилла» на 750 миллилитров («почтенной величины», как выражается Болан), и, что касается Болана, по сию пору она была превосходным собеседником, поскольку ни разу не возразила на высказанные им противоречивые утверждения.

Он поплатится утром, и не только похмельем; желудок тоже взбунтуется. Но ему плевать. У него выдались чертовски трудные дни.

Никто из его людей: ни Ди, ни Норрис, ни Циммерман – не мог на милю подойти к Винку, чтобы что-то не стряслось – причем стряслось не в смысле «вляпался в собачье дерьмо», а в смысле: «рояль на голову свалился». Ди в лапшу порезали шины, пока он закупался в лавочке на углу, и еще кто-то воткнул острый осколок льда в подушку водительского сиденья; в благополучном доме Циммермана загорелась проводка (слава богу, его не было дома), так что выгорела и его квартира, и те, что напротив; а Норрис… господи боже, словами и близко не опишешь. Ладно еще, когда он носился, рыдая, покрытый грибными нитями букв, но когда они стали лопаться и истекать слизью…

Болан понимает, что все это – сообщения. В случае с Норрисом – даже в слишком буквальном смысле. Кто-то опознал исполнителей и гонит их из города. Болан понимает, как ему повезло, что он никого не убивал… или что там они сделали.

Болана происходящее задевает лично. Предполагалось, что его люди ничем не рискуют. Болан не считает себя лучшим в мире боссом, но и не станет сидеть сложа руки, когда вокруг его мальчиков кружат акулы.

С другой стороны, он никогда не сталкивался с людьми из Винка, ни разу. И не пора ли, думает он, перестать называть их людьми? Но другого названия для них у Болана нет… Мужчина в панаме представляется ему не человеком, а указательным пальцем, высунувшимся из-под воды, и если даже на подушечке пальца нарисована улыбающаяся рожица и он наряжен как человечек, пусть он даже похож на человека, но на самом деле… на самом деле он часть того, что скрывается под водой и гораздо, гораздо больше этого пальца.

Чем и объясняется алкогольная отвага, бурлящая сейчас в кишках у Болана.

Биржевой аппарат в конце коридора оживает. Болан сперва садится прямо, потом неуверенно встает, а тем временем бронзовые челюсти высовывают бумажный язычок.

КТО ЭТА ДЕВУШКА

– Эта девушка? – повторяет Болан. – Серьезно, вас девушка интересует? Мои мальчики под огнем, а вы все про чертову девчонку? Мы все исполнили, как вы сказали, и вы обещали, что мы под защитой! Что с нами ничего плохого не случится. Где ваша защита, черт возьми?

Пауза. Болан чувствует, что аппарат несколько ошарашен его вспышкой. До сих пор он никогда с ними не препирался.

Наконец аппарат снова начинает писать:

ВЫ ДОСТАВИЛИ СЛЕДУЮЩИЙ ТОТЕМ

– Череп? – отзывается Болан. – Ну да, сегодня вечером забросили.

ТОГДА ВАМ НЕ О ЧЕМ БЕСПОКОИТЬСЯ

– Это с какого хрена, по-вашему?

В ответ телеграф выплевывает одно слово:

УЖАСНУТЬ

Болан тупо смотрит на бумажную ленту.

– Думаете, он их напугает?

Молчание аппарата ясно говорит: «А то как же». Болан не понимает, как неодушевленный предмет умудряется выглядеть самодовольно, но аппарату это удается.

Он снова начинает печатать – знакомый вопрос:

КТО ЭТА ДЕВУШКА

Болан вздыхает.

– Зовут Мона Брайт. Говорят, получила дом в Винке по наследству. Как такое могло случиться, меня не спрашивайте. Насколько я знаю, ничего такого не сделала, просто въехала в дом. Там вроде бы никто не жил лет тридцать или около того. Вопросы задает, но не опасные. Большей частью расспрашивает про мать, которая, видимо, работала в Кобурнской, пока та еще тикала, но никто про нее не слышал. Должно быть, она уехала из Винка до… – он замолкает, сообразив, что коснулся больного места, – до всего.

Он ждет скорого ответа, но ответа нет. Болан неуверенно обводит взглядом коридор.

– Алло?

Может, он их обидел? Им явно не нравится, что ему известно, откуда они взялись – или хотя бы когда. Но тут аппарат снова начинает печатать:

ЕЕ МАТЬ

Болан пьяно таращит глаза.

– Чего?

Ответ:

ТОЧНО ЛИ ОНА СКАЗАЛА ЕЕ МАТЬ

«Чертова штуковина не ставит знаков препинания», – вспоминает Болан. Должно быть, имелось в виду: «говорила о своей матери».

– Ага, – отвечает он. – Кое с кем в городе о ней говорила. Между прочим, и с той клушей из суда, что вы так ненавидите. Не знаю, разузнала что или нет.

После долгой-долгой паузы появляется:

ВЫ УВЕРЕНЫ

Болану и неловко, и досадно. Никогда еще они не задавали так много вопросов.

– Да, – говорит он, – да, совершенно уверен. У меня четыре свидетеля. Хотя мои мальчики, собирая сведения, чуть не расстались со скальпами. Прикажете что-то предпринять?

Новая пауза длится еще дольше. Они, кто бы они ни были, здорово призадумались. Приятно видеть их в растерянности.

Аппарат снова тикает:

НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЙТЕ

– И всего-то? – удивляется Болан. – Хотите, чтобы я сидел смирно? Скажите хоть, что там завтра будет внизу.

Ответ аппарата краток и сладок, как последнее прости:

ПОЛНЫЙ ХАОС

В эту ночь Мона спит. Опять крепко спит, сон жесткий, черный и надежный. И, как в прошлый раз, видит сон.

Ей снится, что она стоит на дорожке к дому матери. Ночь, деревья танцуют под ветром. И она видит свет в окне на фасаде, и в луче света лежит матрас, и кто-то – черноволосая девочка (волосы такие же черные, как у Моны) – спит на боку, отвернув лицо от окна.