— Совершенно верно! — радостно поддержал Шниттке. — Господин полковник, несомненно, прав. Строго выполняйте все указания, данные вам Москвой. Над остальным мы подумает по ходу дела.

— Есть еще одна настоятельная просьба. От ареста учителя и, по крайней мере, до…

Оба переглянулись.

— У вас извращенное представление о нас, точнее, о нашем профессионализме.

— Признаться, вообще никакого.

— Это заметно… — И тут же, словно по команде, оба поднялись из-за стола. — Да, кстати, — оживился Гофмайер. — Наши офицеры шьют форму в Берлине. К сожалению, у нас на это времени нет, и потому наш хозяйственник отвезет вас к местному портному, к которому офицеры обращаются с просьбой либо ушить, либо, что чаще случается, расставить мундир по ходу метаморфоз своей фигуры.

— Среди них и… — Шниттке для наглядности провел руками сверху вниз, представляя на всеобщие обозрение и восхищение безупречно подогнанный по фигуре мундир. — Великолепный мастер, хоть и еврей.

— Ничего удивительного. Ведь сказал же Бисмарк в свое время, что румыны — и вовсе не нация, а профессия. Сегодня, однако, как известно, они — наши союзники. — И Гофмайер пожал плечами.

— Довольно, оставим это, — обратился Шниттке, уже стоя в дверях, к Генриху. — Заканчивайте поскорее вашу экипировку, нам предстоит весьма серьезная поездка.

Из дома вышли втроем. Хозяйка решила проводить гостей до машины.

— Я слышала, вы едете в Германию? Куда, если не секрет?

— Какие же секреты могут быть от вас, фрау Карин? — с женщинами Шниттке не умел быть просто любезным, он становился очаровательным. — В Веймар.

— В Веймар? Город моей счастливой молодости! Как бы я мечтала вернуться туда хоть на денек! Господин Шниттке, возьмите меня с собой, умоляю! Я хороший секретарь, знаю стенографию и могу быть вам полезной в поездке.

— Дорогая Карин, я бы с удовольствием, но наша конечная цель — не Веймар, а концлагерь, который включен в перечень совершенно секретных объектов.

— Лагерь? Но у меня есть разрешение не только на посещение, но и на работу на секретных объектах.

— Сожалею, фрау Карин, но у нас разрешение только на трех человек, полученное с большим трудом.

— Фрау Карин, — вмешался тут Гофмайер, — давайте отложим этот разговор до вечера. Мы с господином Шниттке подумаем, как вам помочь.

На самом деле Гофмайер решил не откладывать до вечера. Как только машина тронулась, он склонился к Шниттке:

— Меня волнуют две проблемы.

— Первая?

— По-моему, с Генрихом мы торопимся. Не завершив проверку до конца, сразу вводим его в дело, и довольно серьезное.

— Если учитывать сложившуюся обстановку, то мы излишне медленно делаем то, что следовало завершить еще вчера. Именно поэтому, прощаясь со мной, адмирал сказал: передайте Гофмайеру, что наши оппоненты с нетерпением ждут повода вновь доложить фюреру, что в абвере ничего не сделано для очищения агентурного аппарата от евреев. Поэтому мы должны срочно провести замену. Пусть это будут люди менее способные, главное, «чтобы от них не пахло чесноком». Так что, для нас сегодня время — не деньги, а способ выжить.

— Что ж, аргументы серьезные. — Гофмайер помолчал. — Тогда скажу о второй проблеме. Скорее это просьба. Возьми с собой в качестве секретаря в поездку фрау Карин вместо меня. Она — прекрасный делопроизводитель и может быть тебе полезной. А кроме того, она — вдова нашего погибшего офицера.

— Можешь меня не уговаривать. Я хорошо знал ее покойного мужа. Он — прекрасный офицер и честный немец. За что и погиб. С удовольствием окажу ей услугу, благо она действительно будет полезна, а главное, скрасит наше пребывание в этой клоаке.

— Совершенно справедливо. Тебе ведь еще ни разу не доводилось посещать эти резервации?

— Бог миловал.

— Я после каждого посещения испытывал и моральную, и физическую потребность счесать с себя все это до крови.

— Что ж, положение обязывает, как говорят французы.

Оба почти синхронно развели руками в признание неопровержимости постулата.

* * *

— Послушайте, как вам удается так хорошо говорить по-русски? — небольшого роста пожилой портной в жилетке и с двумя клеенчатыми метровыми лентами вокруг шеи завершал четвертый обход Генриха.

— У меня отец русский.

— Ну и что с того? У моего сына отец еврей. Но он знает всего десять слов на идише и те матерные.

— Значит, вы его плохо учили языку.

— А что, я могу учить языку, который сам не знаю?

— Действительно, это непросто.

Громко звякнул дверной звонок, в прихожей послышалась смешанная немецко-русская речь, причем каждый говорил на родном языке, но прекрасно понимал собеседника. Затем дверь распахнулась, и на пороге выросла бравая фигура офицера. Его уверенное поведение говорило о том, что лишь он знает тайну этого дома.

Тем сильнее оказалось его удивление, когда он увидел перед собой человека в форме, на которой красовались железный крест и другие знаки воинской доблести.

— Извините, я зайду в другой раз.

Генрих возражал, впервые ощутив на себе магической действие германской «табели о рангах».

— А где сейчас хозяева дома?

— Как где? Известно, сбежали с сыном, а меня оставили охранять дом. А что я могу, если с обеих сторон постоянно сюда стреляют из чего попало? Мне остается только ждать, когда они промахнутся. Многие говорят, такое тоже случается.

— Даже на фронте, — мрачно добавил Генрих.

— С одной такой бомбы можно уже с ума сойти, — портной все в той же жилетке и с двумя лентами вокруг шеи стремительно забегал по комнате, одновременно манипулируя тремя консервными банками, стоявшими на столе.

Эти банки принес Генрих, который утром поинтересовался у Карин, где можно в городе приобрести пару банок мясных консервов, а она молча принесла их из кладовки.

— Вы, господин майор, как я вижу, поставили себе за цель испортить мне фигуру? Так, чтобы жена больше не узнала меня? — Он на минуту задумался. — Жаль, что она уехала. С такими запасами мы целый месяц могли бы жить, а там, глядишь, все и уладится.

* * *

Поезд двигался медленно, прощупывая впереди себя каждый метр железнодорожного полотна. Проводник объяснил это активностью белорусских партизан, которые бессмысленно пускают под откос каждый десятый гражданский поезд. Генрих внутренне не был согласен с немецким кондуктором, хотя сам предпочел бы добраться до пункта назначения без встреч с партизанами. На территории Польши поезд почувствовал себя более уверенно и прибавил в скорости.

Варшавский вокзал и без того невеселый, еще более помрачнел от засилья немецких военных. Создавалось впечатление, что поляки и вовсе вдруг перестали пользоваться железной дорогой, предпочитая передвигаться на конной тяге или собственных ногах.