Неудача с арестом раис-и-телефона не стала слишком серьезным промахом. Если бы он бежал из города, как каргузар, меня бы это вполне устроило, а останься он в городе, завтра или послезавтра мы бы его поймали. Я никогда не придавал этим арестам такого значения, как Совлаев. Тот факт, что жители Казвина придерживались стороны врага, не имел большого значения, пока они соглашались прекратить свою деятельность против нас. Чтобы арестовать всех, кто был повинен в симпатиях к туркам или Кучек-хану, пришлось бы арестовать каждого значимого человека в городе. Поэтому не так важно арестовать одного или двух лиц, как заставить всех наших противников изменить свое мнение. В соответствии с этим я издал воззвание, гласящее, что нам известна точная степень вины каждого человека до настоящего времени, но что все грехи прошлого отпускаются при условии, что после даты нашего прибытия не будет совершено никакого проступка. С этого момента любой признак деятельности против нас будет наказываться с величайшей строгостью.

Еще одним преимуществом пребывания на свободе этого человека после того, как мы выявили в нем вражеского агента, являлось то, что, располагая необходимыми знаниями, мы могли извлечь из его переписки сведения огромной ценности. Мы держали общее наблюдение за раис-и-телефоном, не слишком прижимая его, но вся ситуация получила драматическое завершение в результате его непредвиденной капитуляции.

На следующий день после провала ареста майор Сондерс сидел в своем кабинете, когда дверь открылась, и вошел раис-и-телефон. Сондерс очень удивился внезапному появлению в своем святилище того самого человека, за которым мы должны были охотиться в городе, и резко объявил, что теперь он должен считать себя арестованным. Раис-и-телефон покорно согласился, но попросил позволения сказать несколько слов, суть которых сводилась к следующему: «Я полностью признаю свою прежнюю ошибочную деятельность в поддержку ваших врагов. Я понимаю, что был совершенно не прав, и должен признать, что меня ввели в заблуждение другие люди. С этого дня я намерен отказаться от своих прежних склонностей и посвятить остаток жизни пробританской пропаганде».

В конце концов я решил не арестовывать его, и раис-и-телефон был отпущен на свободу. Можно усомниться в истинности его обращения, но совершенно очевидно, что в течение оставшегося времени нашего пребывания в Казвине он полностью порвал связи с врагом и оказался во многом нам полезен.

Несколько дней спустя я встретился с губернатором и рассказал ему о том, как мы были удивлены, когда раис-и-телефон сам сдался нам. Старик усмехнулся и сказал: «Это благодаря моему совету. Я сказал ему, чтобы он явился к вам в штаб и что вы его не тронете. Предупредил при этом, что если вы схватите его в городе, то наверняка отправите в Багдад, но что вы посчитаете делом чести не обижать его, если он сдастся сам. Он боялся, но я заставил его рискнуть».

Разумеется, было еще много подобных случаев, но приведенного выше достаточно, в качестве типичного примера их всех. Действительно важные аресты, как правило, не были столь забавными и производились быстро и тайно, что увеличивало их значимость.

В разговоре с честным демократом (диковинный случай!) в Казвине мы, как обычно, перешли к всеобщей излюбленной теме того времени — к Кучек-хану, и я заявил, что совершенно искренне восхищаюсь им и в общем и целом согласен с его политикой. Какой боевой клич может быть более подходящим для перса, чем «Персия для персов!»? Но, как и все подобные кличи, он требует определенности, а определить перса нелегко. В Персии есть большие общины турок, туркменов, евреев и армян, которые живут там на протяжении веков, — это персы? Теперь насчет второго лозунга: «Долой европейцев!» — разве может быть более похвальное для персов желание? Но, конечно, оно повлекло бы за собой «Долой персов!» в других странах, где проживают персы. И наконец, недостаточно дать волю этим стремлениям; слова никогда не смогут заменить дела, а поскольку европейцы добровольно не сдвинутся с места, Персии придется применить силу. И это самое слабое место всей схемы, за ней нет никакой силы и никогда не будет.

У Персии нет армии, и если бы она сегодня начала создавать ее, расточительно расходуя деньги (которых у нее нет), то через пятнадцать лет смогла бы поставить в строй большое число хорошо обученных солдат. Но поставить в строй не означает сделать из них храбрецов, и я очень сомневаюсь, что они будут иметь какую-то ценность в качестве бойцов. Чтобы стать хорошими бойцами, необходимо иметь глубокие убеждения и высокие идеалы. Самый сильный из всех стимулов — это любовь к Родине, а я не вижу признаков такого в Персии.

– Что же нам тогда делать? — спросил мой друг. — Что вы предлагаете в качестве будущей программы для Персии?

– Ну что же, — ответил я, — после весьма краткого знакомства с Персией мое мнение мало что значит, но я бы предложил следующее. Вы говорите о своей славной прошлой истории, учите этому своих детей. Меньше говорите об этом и больше живите в соответствии с ней. Вы читаете труды Саади; меньше цитируйте его и больше руководствуйтесь им. Пока каждый человек считает в душе: «Пусть Персия тонет, пока я плыву», бесполезно кричать: «Персия для персов!». Если бы вы могли начать сегодня обучать всех персидских детей от шести лет и выше в этом направлении, через пятнадцать лет вы получили бы преданных солдат, но вам потребуется еще пятнадцать лет, чтобы запустить систему образования, так что вы не получите своих первых солдат до истечения тридцати лет, и потребуется еще пятнадцать лет, чтобы создать из них армии. Поэтому если вы приступите к этой простой программе сегодня, то попытаетесь изгнать европейцев только спустя пятьдесят лет. И даже тогда вы должны помнить, что будете только «пытаться» выгнать их, а это совсем не то же самое, что выгнать на самом деле.

– Ваш план довольно безнадежен, — сказал он.

– Как и программа вашего Кучек-хана, — парировал я.

К тому времени наши отношения с Бичераховым стали довольно натянутыми. Естественно, он и сам — а его люди еще сильнее — беспокоился о том, чтобы двинуться в путь.

Кучек-хан удерживал Манджильский мост в 70 милях от Казвина, ровно на полпути к Энзели, и, хотя мы сильно сомневались, что его войска ввяжутся в сколь-нибудь серьезную схватку даже под командованием немецких офицеров, все же не оставалось сомнений, что он намерен противодействовать англо-русскому наступлению. Каждый день промедления позволял ему укреплять свою позицию, прикрывающую подходы к мосту — весьма сильную даже без искусственных улучшений.

Я не мог согласиться на наступление со стороны Бичерахова до тех пор, пока не почувствовал бы уверенности в том, что смогу поддержать его войсками и что он сможет удержать Казвин и различные посты на дороге в Энзели, когда русская колонна двинется к Каспию; а пока войск у меня еще не было. Единственная связь, которая действительно удерживала его сейчас с нами, — финансовая, и она была слабой, поскольку ему уже предлагали лучшие условия соглашения на Кавказе, если он рискнет связать свою судьбу с большевиками. Я также внушил ему, что было бы серьезным преимуществом с его стороны иметь поддержку самолетов и бронемашин, чего я не смог бы ему дать, если бы он порвал с нами. Думаю, он имел полное право выражать некоторое недовольство.