Бледный, страшный с зашитым ртом.

Он хотел что-то сказать мне и не мог.

Он ушел от меня, в зловеще клубящийся серый туман.

Но когда уже едва виднелась его голова, он обернулся и поманил меня рукой. А в тумане проступили белые надгробья университетского кладбища.

Я проснулась с криком, целитель принес мне воды и наложил успокаивающее заклинание.

А утром канцлер рассказал мне, что няню, мою няню, которая ехала в третьей карете тоже убили.

За что Авликая?! За что?

Я заплакала, потом завыла от дикой душевной боли.

— Ее можно поднять? — просипела я, наконец, охрипшим от слез голосом.

— Нет, но я приготовлю все для похорон, — канцлер смотрел в сторону и вниз, — иди, я позову.

Я поплелась к отцу. Целители метались вокруг его кровати, папе стало хуже.

Я забилась в уголок и наблюдала за ними. Целители не прогоняли меня, и через полчаса, когда все наладилось, я убрела к королю. Плакала, сжимая его ладонь и рассказывая ему ту самую сказку, о прекрасной принцессе-златовласке и ее рыцаре-темнейшем маге королевства снов и легенд, конца которой я так и не узнаю, потому что няня никода не расскажет мне ее.

Я машинально повторяла знакомые слова, понимая, что слезы текут по щекам, капают на серое платье, которое нашли мне служанки, после того как на мне разрезали венчальное, ставшее красным от крови моего мужа, и вдруг почувствовала, что меня гладят по плечу.

Рядом сидел Флавиан, он гладил и гладил меня, такое сочувствие было на его черепе, что я замолчала, но он кивнул мне, мол, рассказывай дальше, я продолжила сказку, оборвав ее на том самом месте, до которого помнила.

Эта сказка — память о моей дорогой няне. Еще потом я отыскала нянин старенький передник, пахнущий малиной и мятой, и засунула в карман платья, чтобы доставать и вдыхать запах моей няни.

Кажется, Флавиан понимал мою невыносимую боль. Или я приписывала человеческие черты существу, у которых их не было?

Не знаю.

Я перестала различать день и ночь. Я ела, если канцлер приносил мне еду. Я засыпала от усталости в кресле в комнате отца или Деви. Рони больше не снился мне, но о том первом кошмаре я рассказала канцлеру.

Похороны няни я не запомнила, было холодно, страшно, шел дождик, жрец Авликаи в черном плаще и маске, выглядел зловеще, словно ворон, гроб блестел черным лаком, белые цветы пахли слишком сильно.

Меня тянуло во дворец, ужасное чувство, что пока мы хороним мою няню, умрет отец или король не давали мне возможности соредоточиться на церемонии.

И только когда я, вернувшись, подержала отца и короля за руки, прислушалась к их слабому дыханию, я смогла немного успокоиться. Смогла беззвучно плакать и рассказывать всегда одну и ту же сказку им обоим по очереди. Ту самую, не до конца.

— Вам надо поесть, переодеться, — однажды не помню, утром или вечером, канцлер появился перед нами с Флавианом бесшумно. — Дорогая госпожа Фертейнская, вы сами похожи на собственный призрак, идите, я посижу с ними, — канцлер прогнал меня в мою комнату во дворце.

Я брела, пошатываясь от усталости, и наскочила на незнакомку, чуть не ткнувшись в нее носом, женщина была бледная, с красными припухшими глазами, растрепанными волосами цвета старой бронзы, в нелепом сером платье. Только взгляд ее желтоватых глаз показался знакомым. Наверное, кто-то из дворцовой прислуги.

— Кто вы? — спросила я.

Бледные губы женщины шевельнулись.

Это была я.

В зеркале.

Я бросилась купаться, переодеваться, причесываться. А потом назад к моим дорогим королю и отцу, нет, нет, к отцу и королю. Все равно, в какой последовательности, они были дороги мне совершенно одинаково.

Любимые мои.

Единственные мои.

Канцлер сказал, что прошло пять дней. Мне казалось сто.

Целители перестали надеяться, но я сновала между отцом и королем, деражала за руки, рассказывала сказку и звала их по именам.

Самое страшное, что я не чувствовала их в мире живых.

Они бродили слишком далеко от меня.

Они были в царстве мертвых.

Но я не собиралась отдавать их Белой Даме.

Прошло еще два нескончаемых дня.

Канцлер приходил так часто, как мог. Он не смотрел мне в глаза.

Вот и сейчас, когда я, стараясь сдержать внезапно хлынувшие из глаз слезы, сидела над отцом, бесшумно открылась дверь, и вошел бледный усталый канцлер.

Я дернулась, несколько слезинок упали на лоб отца.

— Мокро, — прошептал мой дорогой, мой обожаемый папа и открыл глаза.

— Тебе лучше уйти, — король натянул тонкое покрывало до подбородка, — тело Иеронимуса не нашли, ты все еще его жена, а я… — он закрыл глаза, — слаб сейчас, я не могу справиться с желанием рядом с тобой. Я голый, леди Фертейнская, уходите.

Одеяло торчало так, что у меня стало мокро между ног.

Мой любимый был жив, мой любимый желал меня.

Плевать на все условности, придуманные людьми. Завтра я пожалею. Но это будет завтра, а сейчас… шелест моего платья, которое я стянула и перешагнула, не заставил Деви открыть глаза, только его ресницы дрогнули.

— Может быть, не надо справляться с желанием, — я поцеловала его легко в губы, едва коснувшись их.

Я хотела, чтобы он открыл глаза, ведь я совершенно голая стояла над ним, касаясь торчавшими сосками мягкого покрывала.

Но Деви не открыл глаза, только обнял меня, и поцеловал так, что внутри рассыпались искры наслаждения, такой силы, что я застонала.

Я откинула покрывало и села на его бедра, склонилась и коснулась губами члена.

Деви распахнул глаза, мгновенно перевернул меня на спину и вошел в меня с маху.

Это было больно!

Очень, но ощущения казались необыкновенными.

Я не понимала, от чего отказывалась, ускользая от Рони, когда он настаивал на настоящей близости.

— Ты что? — глаза Деви расширились. — Девственница?

— Да, — я тихонько ойкнула.

Боль все-таки была ужасная. И наслаждение тонуло в ней.

— Иеронимус сберег тебя, не лишил девственности? — Деви отвлекал меня глупыми вопросами, продвигаясь вперед.

Но я не могла отвечать, такой боли я ни разу в жизни не испытывала.

Одно успокаивало, я была замужней дамой. С болью смешалось какое-то удивительное огненное наслаждение, пронзившее все тело.

Я вскрикнула.

Кровь залила бедра и простыни.