— Как так? Четыре часа там сидел и ничего не говорили?

— А вот так.

Не успел кончиться обед, как Спирина снова вызвали на допрос.

И опять повторилось то же самое: он сидел посреди кабинета, а Коршунов, задав два-три совершенно не относящихся к делу вопроса и записав ответы, снова занимался своими делами.

Спирин наконец не выдержал.

— Зачем вызывали? — резко спросил он. — Чего вам от меня надо?

Коршунов поднял голову, внимательно посмотрел на него и, не отвечая ни слова, снова углубился в бумаги.

В кабинет вошел Лобанов и прошептал Сергею на ухо:

— Был. Горюнов места себе не находит.

Сергей удовлетворенно кивнул головой.

Так прошло время до ужина, и Спирин был опять отправлен в тюрьму.

В камере ждал его Горюнов, необычайно взволнованный, полный тревоги и подозрений.

— Опять ничего не говорили, — холодно сообщил Спирин. — В молчанку играем.

— Врешь! — взорвался Горюнов. — Такого не бывает!

— А я тебе говорю: факт, — невозмутимо ответил Спирин. — Сам в толк не возьму, зачем им это надо.

— Врешь, врешь! — задыхаясь от злости, повторял Горюнов. — Меня продать хочешь?

— Дура! — презрительно усмехнулся Спирин.

Но только закончился ужин, как дверь камеры отворилась, и надзиратель громко объявил:

— Спирин! Срочно на допрос!

И когда за Спириным захлопнулась дверь, Горюнов наконец не выдержал. Он в исступлении начал быть кулаками в стену и хрипло закричал:

— Эй, кто там!.. Я тоже хочу на допрос!.. Я тоже кое-что знаю!..

Через десять минут в пустом кабинете Коршунова Горюнов уже давал Сергею показания. Он говорил торопливо, почувствовав вдруг небывалое облегчение, почти счастье оттого, что кончилась наконец эта мучительная, изматывающая борьба с самим собой. Горюнов уже забыл, что заставило его давать показания; ему казалось, что это он сам решился, сам выбрал путь для своего спасения.

Это был такой искренний, от самой души идущий взрыв настоящих человеческих чувств, что Сергей, поддаваясь какому-то новому, необычному порыву, понимая, что он делает сейчас именно то, что надо, что совершенно необходимо и для него самого и для этого парня, еще не совсем потерянного, еще только тронутого гнилым ветерком преступлений, встал, в волнении прошелся по комнате и очень просто, доверительно, как другу, сказал:

— А знаешь, Коля, теперь я тебе признаюсь: ведь этот гад Спирин действительно ничего не сказал. Мы все эти часы молчали, и все эти часы я надеялся только на тебя, на твою совесть.

Горюнов ошеломленно посмотрел на него, потом опустил голову и долго молчал. Наконец он медленно, с усилием проговорил:

— Все равно. Будь что будет. Но уж если доведется жить, то как все люди. Со спокойной душой. Если только доведется…

И, закрыв лицо руками, он громко, навзрыд заплакал, уже не скрывая своих слез и не стыдясь.

Вот в этот-то момент Сергей и ощутил всю полноту счастья. И главное здесь было не в том, что Горюнов сознался и удался смелый, тонкий и рискованный замысел. Главное было в том — и это Сергей ясно понял, — что другим наконец стал этот парень, что он теперь спасен, окончательно спасен. Выигран куда более важный и трудный бой с ним самим и за него самого.

До конца? Да, конечно. Но только в отношении Горюнова. Однако за ним и даже за Спириным теперь выплыло новое имя — некоего Доброхотова. Это, оказывается, он, как потом уже сообщил Горюнову Спирин, посулил очень большие деньги за убийство Климашина. Это для него снял Спирин часы с убитого, чтобы подтвердить, что «дело сработано».

Горюнов видел Доброхотова только один раз, в субботний вечер, в ресторане «Сибирь». Спирин предупредил, что только по субботам и можно встретить там Доброхотова. Однако тогда не было разговора о «деле». Горюнова только поили водкой и настраивали против Климашина. Он и не думал, что все это может кончиться убийством, до последнего момента не думал, до самого того проклятого выстрела.

В этот день они со Спириным решили «проучить» Климашина. Горюнов, предварительно выпив «для храбрости», по приказу Спирина предложил Климашину помириться и под предлогом отметить это событие затащил в пивную. Климашин быстро опьянел, а к пивной в это время подъехал Спирин. Они усадили пьяного Климашина в машину, и там он сразу уснул. А Спирин погнал машину; куда, этого не знал и Горюнов. Потом, в лесу, у него завязалась драка с Климашиным, а Спирин, улучив момент, выстрелил.

Ну, а скрыться Горюнову велел все тот же Спирин. Такой приказ он получил от Доброхотова.

Горюнов дал и приметы Доброхотова: высокий, худощавый, молодой блондин, щегольски одет, узкий розовый шрам за правым ухом на шее, на левой руке не хватает двух пальцев.

Обо всем этом Сергей доложил в тот же вечер на совещании у комиссара Силантьева, где присутствовали еще только Зотов и Гаранин.

— Поздравляю, Коршунов! — сказал под конец Силантьев. — Но теперь ищите Доброхотова. Всю Москву обшарьте, все пригороды. Но найдите. Это очень опасный человек. И потом… — Силантьев на минуту задумался, — мне кажется, что не ему нужно было это убийство. Ведь он и не знал Климашина. Тогда кому же? Ниточка тянется дальше. Вопрос только — куда?

Из окна кабинета был хорошо виден почти весь заводской двор — широкая аллея тополей, ведущая от проходной, слева — кирпичное двухэтажное здание раскройного цеха, справа — спортивная площадка, опоясанная лентой кустарника.

Плышевский, не отрываясь, смотрел в окно, на асфальтированную дорожку, ведущую от раскройного цеха к зданию управления. Сейчас по ней должен пройти Чутко. Он только что звонил, сказал, что зайдет по какому-то делу к Плышевскому. По какому? Вообще-то дел хватает. Но тон у Тараса Петровича был какой-то необычный. Он говорил на этот раз сухо, даже сердито. Не нравился Плышевскому новый парторг, очень не нравился. С первого дня своего появления на фабрике. «Прикидывается простачком, а сам хитер, как черт. И во все щели нос сует. Опасный человек…»

Ну, вот он, Чутко, идет — в своей старенькой меховой безрукавке, надетой на пиджак, в серой шапке — «гоголе».

Через минуту Чутко уже входил в кабинет Плышевского.

— Привет, Олег Георгиевич! — Он протянул руку и, как всегда, без особого вступления, сказал: — Слухай, голуба, что ж это за порядки в раскройном, у Жереховой, а? Выделила двух-трех любимиц, им и самую выгодную работу и самый наилучший товар? И странное дело. Скажем, Голубкова, как стала хуже вести себя, сразу в любимицы попала. А мне ребята говорили, что Голубкова на руку не чиста, даже попалась раз. Только акта про то у охраны почему-то нема. Ну, это я с Дробышевым выясню. А вот с Жереховой как быть?