недавно актерам казались беспроигрышными бульварные пьесы, которые заполонили сцену с подачи антреприз. Теперь люди хотят вернуться к нормальному течению жизни на сцене. Уверен, им хочется сострадать и плакать, искренне смеяться и уходить от примитивного даже не юмора, а смешения людей. Подзабытые вещи — Толстой, Достоевский, Горький — еще будут востребованы. Не говоря уже о Чехове. А бульварные пьесы — это наносное. Это все унесет ветром, волной, приливом и отливом.

Антреприза расставляет сети. В них попадаются те, кто себя хочет показать и деньги потратить. Потому что после спектакля похвастаться — «был на Ахеджаковой и заплатил за это пять тысяч рублей» — современный показатель, что ты в порядке. Я не веду речь о самой Лии Ахеджаковой, она блестящая актриса. Но я уверен: на антрепризу театральный зритель, воспитанный своим городом и своим театром, не пойдет.

Заметь, в антрепризах играют одни и те же актеры. Это каста, которая зарабатывает деньги. Я их не осуждаю. Каждый зарабатывает по-своему. Я, например, веду передачи на канале «Культура». Кто-то снимается в кино, кто-то дублирует. За это нельзя попрекать! Но дело в том, что есть актеры, которые хотят участвовать в антрепризе, не играя в театре. Но числиться в театральной труппе они хотят. Антреприза — заразное дело. Во времена развитого социализма это называлось чесом: поехать в провинцию и сгрести деньги по дворцам культуры. Это как елки. Но елки хоть имеют под собой благородную основу.

— Ты спрашиваешь, что чувствует актер, играя на сцене. Актер находится в особом состоянии: он входит в образ совершенно другого человека, не важно, положительный или отрицательный, он перестает быть самим собой на какое-то время. Актеры могут ощущать после спектакля внутреннюю опустошенность.

Тончайший русский мыслитель Федор Степун писал об актерстве не как о специфической профессии, а именно как о мастерстве перевоплощения, жажде «переселения» своей души в другие души. Актер — совершенно особое существо, принципиально полифоническое. «Субъективный смысл его творчества для него потому всегда один и тот же: расширение жизнью на сцене тесной сцены своей жизни, реализация на театрально упроченной территории мечты своего многодушия и исцеления своей души от разрывающих ее противоречий».

И еще: «Радость артистической души — богатство ее многодушия, страдание артистической души — невоплотимость этого богатства в творческом жесте жизни».

Многодушие, игровая природа человека, карнавал человеческих «Я», человеческих отношений. Мы такие. Нас волнует стихия нашего многообразия, наших страстей, смешения в нас дурного и хорошего, переплетение праведности и греха. А воплощают все это, выступают в качестве конкретного носителя этого вселенского карнавала — актеры, скоморохи, юродивые. Вот почему так любимы актеры. Они такие, как все, они несут в себе все наше, знакомое, родное, исконное. И в тоже время совсем не такие, романтичные, идеальные. Они — как греческие Боги на Олимпе — так же любят, так же веселятся. Но — Боги. Потому что выходит настоящий актер на сцену, и все в нас и вокруг нас меняется… Актер на сцене — это жизнь наших грехов, только рельефных, выпуклых, вытащенных «на свет Божий», представленных.

Актерское искусство по природе своей — «представление». Актер представляет, кажется, создает иллюзии, зримые подобия, образы чувств, состояний, ситуаций. Он правдоподобен. Он работает на зал. И в жизни актер тот, кто в любых ситуациях прежде всего представляет, позирует, посматривает «в сторону». Что там у него внутри — никого не касается. Он и сам может толком этого не знать. Его «переживание» — в представлении. «Человек играющий», он и в жизни может «заиграться», перестать понимать, а где, собственно, начинается и заканчивается он подлинный, настоящий? Что в нем истинно, а что иллюзорно? Актер обманывает себя и других.

Жажда актера играть, пребывать в чужих душах, быть «подражателем». К слову сказать, одно из обвинений, адресованных Платоном искусству, состоит именно в этом: жаждущий подражать художник не разбирает, где добро, а где зло, он — раб соблазна, готов следовать достойному и недостойному, его несет неуправляемая стихия. Все существо актера от этой земной неуправляемой стихии, водоворота лиц, масок, ситуаций. Подлинный актер — существо принципиально не учитываемое, существо внезапных вспышек и самозабвения, доходящего не только до самопредательства. Да и человек ли это вообще? Он есть — и его нет. Его мука, его ноша, его обреченность в том, чтобы «играть» — быть кем-то, представлять кого-то. Без этого он — пустое место, ни на кого не надетое платье! Недаром старушки крестятся, встречаясь с актером: это вполне точно и правильно! Нужно креститься, ибо актер до такой степени мало похож на человека, «на всех нас», что этого нельзя понять умом. Ему хочется играть роли, «он любит играть роли», без них он, как неживой. Но ведь тайна в том и заключается, что он действительно неживой «до роли Ивана Ивановича или Ивана Поликарповича», а как «надевает роль», оживает, становится кем-то! Так разве же это не колдовство, что человек «находит себя», только «войдя в другого»?

Как-то у Андрея в гостях я залюбовался видом на Исаакиевскую площадь, который открывался из окна его небольшой квартиры, и позавидовал вслух:

— Хорошо у Вас тут, блестит Исаакий, сверкает огням Астория, прекрасная статуя императора, еще немного, и она пойдет в галоп, покрытая рябью Мойка.

— Да, замечательно, но этого хотят лишить.

Он поведал о диком недавнем с ним случае. В подъезде своего дома, вечером, их с Катей встретили два здоровенных парня бандитского вида и посоветовали поскорее съехать добровольно из этой квартиры, а то плохо будет. При этом пытались и физическую силу применить, едва ноги унесли. Угроза нешуточная. Тоже метод. Такие принуждения срабатывают. В доме все меньше жильцов, но зато на крыше гордо реет вывеска новой конторы. Вот так попросту деловито-вороватая публика, которая ничего не видит здесь, кроме офисов, торговых центров и гостиниц, пытается прибрать к рукам центр города. Но на высоком чиновном уровне разве не та же в конечном счете ставится задача? Только, конечно, решать ее предполагается «приличными», что называется, способами. Так невесело мы тогда рассуждали. Что ж с тех пор изменилось?

Упрощенный регламент охранных зон принят. Хотя законом определены территории объектов культурного наследия, а также режимы использования земель в границах каждой из охранных зон и градостроительных регламентов. И вроде введены жесткие ограничения — запрещается изменение исторической планировки улиц и кварталов, а из всей территории исторического центра предполагается сохранение исторической застройки, все же допускаются некие отклонения «в пределах десяти процентов от отдельных параметров режимов». Почему десять, а не один, два или ноль.