Страха не чувствовала. Тепло и печаль исходили от призрака.

Всмотрелась. Не бесплотный. Сидит. Вижу.

Голова чуть повернута. Руки на коленях.

Бессильно уронены; ладонями вверх.

Голый? Да; грудь нагая и ноги. А вокруг бедер наверчена тряпка грязная.

Рот покривила в усмешке. Додумались. Мужика и бабу, пленных, в одну темницу затолкать. А сами, небось, будут в щелку глядеть, в окошко: еще не лезут друг на друга, значит, плохо кормим.

Прищурилась. Мужик худой, невзрачный. Ребра торчат.

Волосы длинные отросли, спутались. Ну так в тюрьме парикмахера нет.

Думала, на меня смотрит, а у него глаза закрыты.

По усам, по бороде, как мед, слезы текут.

Заплачешь тут! Завоешь скоро, бедный…

Чеченец? Русский? Украинец? Здесь украинцев много воюет. Дураки хохлы, и погибает их тут много. А за денежкой едут. Наемник мусульманский? Турок? Пакистанец?

На турка вроде не похож. Русская такая бороденка.

Молчит. Сидит. И тут я увидела.

Тело исполосовано все. Били, видать, жутко.

Грудь, плечи, ноги в рубцах вздутых. Кровью сочатся.

Сидит. Не шелохнется.

– Эй! Ты живой?

Молчал.

Я привстала с подстилки. Протянула руку. Потрогала его за плечо.

– Эй…

Руку отдернула. Плечо такое жесткое. Онемелое. Загрубелое. Деревянное.

«Так били, звери, аж все тело задеревенело, мышцы судорогой свело».

И тут он открыл глаза.

…и мы долго, долго смотрели друг на друга. …и глаза у него широко открытые, скорбные, остановившиеся, деревянные. И щеки его деревянные. И кровь на ребрах, на плечах его деревянно, жестко застыла. Вырезанные из дерева капли; крашеные выступы; багряные потеки, и кое-где краска сползла, облупилась. И лицо его печальное, то грубое, то нежное, то скорбное, то вдруг неистово радостное, как у ребенка, деревянно молчало. Тысячи жизней сменялись на его деревянном лице: шли, вспыхивали, исчезали-пропадали. И деревянные его руки…

…и деревянные мои руки вдруг пошевелились, ладони дрогнули, пальцы скрючились; я захотел протянуть их к живому человеку, к женщине, что сидела рядом со мной, и не смог. Я захотел улыбнуться ей – чуть приподнялись углы деревянных губ, но ни вздоха не вышло наружу из твердого, старого дерева. Старое, почернелое дерево, и резец мастера хоть острый был, да затупился под конец. Единственное, что жило на деревянном лике, – глаза. Мои глаза. Я видел ими. Живое дерево тоже видит – ветвями, корой. И я смотрел на женщину. И я…

…и я смотрела на него, на мужика избитого! А разве дерево может кровью истекать, беззвучно спросила я его. «Может», – глазами сказал он мне, и в деревянных зрачках я увидала такую боль! Боли конца-краю не было. Боль залила меня, как река по весне. Зрачки краями ледоходных льдин душу оцарапали, сердце. Я обрадовалась: значит, они у меня еще есть, сердце и душа! Не выжгли! Не все во мне убили. Вот он, мужик, страдал, страдает больше меня, крепче меня. Болью меня захлестнул! Как объятием. Так руки взлетают, когда после разлуки муж и жена встречаются – и захлестывают, как солнечная волна. Обнял болью своей меня!

Любовью.

Я убийца, я многих убила, шептала я мужику беззвучно, а ты кто такой, чтобы так – на меня – деревянными очами – из тьмы – глядеть?..

…и я глядел на нее, на бедную, нищую духом женщину, что убила многих, что сама себя не знала, а уже научилась чужие жизни махом отнимать, – глядел на нее и проницал глазами ее, и душу ее обнажал, – и ее лицо постепенно становилось из деревянного – мягким, из жесткого – текучим, из ненавидящего…

…и я глядела на него, на мужика этого, на голого мужика в моей темнице, окровавленного всего, деревянного, недвижного, – в лицо ему глядела, глаза в глаза, и вместо его лица, с деревянными усами и с деревянной бородой, с улыбкой нежной, деревянной, отчаянной, я видела…

…я видела свое лицо, да, как в зеркале, свое, ну разве ж я лица своего не знала, вот подбородок упрямый, а вот родинка под глазом, а вот брови черные, широкие, как у персиянки, никогда щипчиками кокетливыми не щипанные, – да, это я, и глаза мои карие, и лоб как у быка, мать меня раньше все большелобым бычком дразнила, – и улыбка… моя! – вот я уже и улыбаюсь ему…

…вот я уже и улыбаюсь – себе…

…в зеркале этом проклятом…

…в зеркале этой темницы, тьмы…

…а где же мужик-то… куда сгинул…

…где…

Руку я протянула вперед. Рука встретила воздух. Не было никого.

Не было – и не будет.

Втянула воздух ноздрями. Деревом пахло в тюремном воздухе.

А может, срамной парашей в углу.

Закрыла глаза. На дне моих глаз он сидел. Призрачный, бестелесный. Белела на бедрах повязка. Коричнево-алая кровь на плечах и груди запеклась. Весь покрыт кровавыми письменами. А я их прочитать не смогла.

И по усам, бороде, как сотовый мед, светлые, соленые, сладкие слезы текли.

Над чем он плакал? Над собой? Надо мной?

Надо всеми?

Надо всеми, кто его не видел, не слышал, в лицо ему не глядел, как в свое… в тюрьме, в темнице вместе с ним не сидел, до полусмерти, до мяса и костей избитый…

Время сместилось. Подбежала к стене. Колотила в нее кулаками, ногами.

Кричала дико, громко, страшно, как зверь.

– Э-э-э-эй! Вы-ы-ы-ы! Здесь Бог мой бы-ы-ы-ыл! Вы в лицо Ему посмотрите! В глаза! И вы все поймете! И вы… вы прекратите эту войну-у-у-у! И все закончится! Все! Все-о-о-о-о!

Ответом беззвучно звенела мертвая, глухая тишина. АЛЕНА ВИДИТ В ТЕМНИЦЕ РУСЛАНА

Я ногтями царапаю на стене портрет.

Женщины, что недавно принесла мне чудесную еду в ивовой корзине.

Я ногтями рисую ее красивое лицо, широко стоящие глаза.

На голове у нее я процарапываю царскую корону.

Известка сыплется из-под отросших звериных ногтей. Живот мой бугрится.

– Я помню, какая ты… Я тебя нарисую… Для тех, кто придет сюда… потом…

Из-под ногтей течет кровь. Мажет белую стену. Облизываю окровавленные пальцы, как сладкие виноградины. Кладу руку на живот.

– Жаль, что ты не видел ее… сынок… она очень красивая…

Надо мною наклоняется хищное лицо.

Золотая серьга стреляет в меня золотой пулей. Голос, я ненавижу его, кричит, вопит надо мной:

– Думаишь – эта игра?! Эта – правда! Прав-да, ты, слышишь?! Наша вэра! Наш Аллах, да величится имя Его! Наша правда! Наш мир! Да! Я всэгда гаварил эта! Сто, двэсти лет – и мир – наш! Дэнги, гаваришь?! Дэнги – да! ани тоже наше аружие! Как и базуки! Как пулеметы! Как – винтовки! и гранаты! и нажи, каторыми мы рэжим вам глотки! Патаму што вы пасягнули на наши горы! На наши сэмьи! На нашего Бога! И Аллах атамстит вам! Патаму што нэльзя паднимать руку на народ Бога!