Кости. Металл. Сталь. Камень.

Они стискивают меня. Они врезаются в меня.

Если бы я был человеком, я бы закричал. Или молился бы. Или плакал.

Но я еще не человек.

Нет! Я человек!

Только без языка! Только безо всего того, что я узнаю на вашей, люди, земле, когда умру!

У меня нет мыслей! Но у меня есть сердце! И оно не хочет умирать! Не хочет!

Мне страшно. Мне очень страшно.

Мне страшно и дико. Я умираю.

Разрезаю головой красную тьму.

Иду головой вперед через мрак, и в ушах у меня – боль и кровь, и в темени у меня – кровь и боль, и когда-то светлые, золотые, серебряные руки и ноги мои обратились в красное, темное страдание, в сгустки красного мрака.

Что такое боль?! Я не знаю! Не знаю!

Но иду напролом! Поперек боли! Наперерез ужасу!

Ужас, это черный ужас…

Это – МОЯ СМЕРТЬ.

Я – умираю.

Понимаю это.

Я уже понимаю это.

Я понял это лишь сейчас.

Потому что, умирая, биясь в тесноте моей смерти, как рыба в теснине черного льда, задыхаясь от боли и тьмы, я внезапно стал – человеком.

А я думал – я, житель серебряного Рая, буду жить вечно.

Среди серебряных хвощей, тонких красных, алых, малиновых водорослей, среди плывущих жемчужных облаков, среди сладких медленных рек и молочных озер; голос слышать извне колыбельный и нежный, ощущать, как ласковая тьма прогибается подо мной, как толщу небесных вод вокруг меня гладит родная рука, нежит, лелеет меня, зовет и любит меня. Голос поет мне колыбельную песню, и я слышу ее.

Прежде чем я умру – я хочу знать, кем я был до того, как мне стать человеком!

Прежде, чем я умру…

Я был… Помню всех, кем был.

Но кем сейчас стану?!

Я! Не хочу! Умирать!

Вперед… сильнее… вперед… еще…

Раздвигаются камни. Расступаются кости. Расторгаются горы.

Хлынули серебряные воды.

Просунул в отверстие смертной тьмы свою еще живую, круглую голову.

Упал – вниз – головой.

Раз…

…бил…

…ся…

И в потоке красно-серебряной теплой воды вспыхнул на полмира, залил всего меня, бьющегося, умирающего, красного, скользкого, – СВЕТ.

Бьет в глаза!

Обнимает, бьет, убивает, хлещет. Обрушивается водопадом.

Я ослеп. Оглох. Кроме света, в мире нет ничего.

Это я умер. Это… я… умер?!

Нет дыхания. Затаил. Украл. Спрятал. Никому… не отдам…

Сердце мое, маленькое, как орех, вздрогнуло и забилось.

Воздух… вдыхать… еще… еще… еще… глубже…

Красные листы легких с болью расправлялись внутри меня, наливались жизнью: дрожащие крылья убитой – и ожившей – птицы.

Не смог терпеть боль, которую вдохнул до дна, вобрал, как прежнюю райскую радость. Открыл рот и выдохнул весь воздух из себя – наружу.

Вместе с жестким ледяным воздухом из меня вырвался бешеный летящий огонь: крик.

Крик поджег все вокруг. Поджег мои уши. Поджег белизну смятых простыней, на которые лилась соленая красная влага. Поджег ледяной воздух смерти, и он стал огненным воздухом жизни.

Голос услышал над собой, хриплый шепот:

– Родился… Родился…

Теплые большие руки схватили, обняли. На голое темя закапало мелкое, горячее, быстрое, горькое.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

В дыру на потолке посыпались пыль, труха, известка, камни и черепица, и Мадина упала на живот посреди сакли.

Алена шире раздвинула ноги, ухватила себя обеими руками за колени, потужилась.

Подняла высвеченное крупными светлыми каплями пота и слез лицо к пробитому потолку.

– Ну, давай… Давай, маленький мой… Еще…

Выскользнул из нее, теплая рыба, оторвался от нее… вылетел.

Мадина бревном лежала на полу. Не двигалась.

Алена пыталась привстать на локте. На губах запекся рассольный привкус крови. Рожденный ею мальчик лежал, сучил красными лапками у нее в ногах. Почему он не кричит? Он должен кричать. Ну!

– Уа-а-а! Уи-и-и!

– Как поросеночек, – вздутыми, искусанными губами довольно сказала Алена. – Ну, иди-ка сюда! Сейчас…

Она с трудом села. Взяла на руки младенца. Весь винно-красный, скользкий, будто облепленный красными водорослями. Алена чуть не выронила его. Изловчилась, опять, уже вернее и цепче, подхватила, подтянула осторожно к себе: к животу, к груди.

За мальчиком тянулась извилистая красная живая, мокрая веревка. Алена наклонила голову.

Вцепилась зубами в красно-синий перевитый шпагат пуповины.

Перегрызла ее, как зверь. «Как волчица».

– Погоди…

«Теперь надо перевязать. Крепко. Натуго перевязать».

Стащила с подушки наволочку. Снова рванула зубами. Льняная ткань треснула, подалась. Пальцы когтили, рвали белый чистый лен.

– Давай, солнышко… вот так…

Кровавый отросток заматывала, крепко затягивала. Мальчик широко разевал рот, глотал воздух.

Жахнул разрыв. Сакля сотряслась. Алена крепко прижала к себе ребенка.

Младенец припал, присосался к ее сладкой груди, и ей стало все равно, умрут они сейчас или чуть позже; где там смерть, а где жизнь – все перепуталось, все крутилось теперь вокруг нее с ребенком на руках, вокруг них двоих, и это они командовали миром, а не мир командовал ими. Все на свете было, существовало лишь для них. И поэтому смерть перестала быть. Отошла в тень. Она не исчезла; она просто стояла рядом и угрюмо глядела, как живая мать кормит живого ребенка и смеется от счастья.

А Мадина все лежала на полу, все лежала.

Алена, когда ребенок насытился, неумело завернула его в белые лоскутья от порванной наволочки. Мальчик закрыл глаза. Он уже спал. Быстро наелся, быстро уснул. Чудо.

А Мадина все лежала на полу.

Она осталась лежать на полу и тогда, когда утомленная родами Алена уснула рядом с новорожденным сыном своим.

Разрывы ухать перестали. И наступила в горах ночь.

И было утро.

Утром опять начался обстрел.

Снаряды ложились поодаль сакли Мадины, и Алена поняла: надо спешить. Медленно встала. Мальчик спал. Зима, надо его укутать хорошенько. Одеяло… теплую бы куртку найти…

Мадина все лежала на полу. Алена, морщась, присела рядом. Тронула за плечо.

– Эй… Мадина…

Не шевелилась.

Алена осторожно перевернула чеченку на спину. В ее груди засел осколок снаряда. Подцепив Мадину слабыми руками под мышки, Алена вытащила ее из сакли во двор. «Дальше двора я ее никуда не уволоку. Буду хоронить здесь».