Я подошел к заляпанному красками столу, который эксплуатировал в последнее время только Борис, увидел свой листок, где рисовал дрожащего от страха рахита и черную монструозную тень от мыши. Рука сама потянулась к рисунку. Я взял его, и вдруг стало тепло, под черепной коробкой засвербело, аж захотелось почесать мозги.

Что? Тепло? Я сделал вот это? Победил свой страх?

Но почему тогда мой взрослый разум изгнан? Тот я был бесстрашным и вообще ничего не боялся, был скалой.

Скалой. Твердой, статичной, способной терять валуны, которые облизывает, обкатывает, дробит море, превращая в песок. Да, скала защищает от ветра, служит ориентиром, на ней можно установить маяк, но сама она статична и неизменна.

Выходит, изъятие было не диверсией, а просто тот я исчерпал свои возможности, потому что мог влиять только извне, когда гораздо эффективнее — изнутри?

С листком в руке я брякнулся на кровать. Мои страхи и сомнения — пластилин? А состоявшаяся личность — лишь гипсовая статуя?

То, как мне хочется мопед, то, как я боялся продавать те несчастные трусы… Боялся, но пересилил себя. В этом и есть смысл? В брызгах безудержных чувств, в поединке с самим собой — больше, чем в том, что выкладывается вовне?

Упав на кровать, я раскинул руки. И выходит, вот такой я — слабый, сомневающийся, маленький — гораздо ценнее для реальности? Почему? Не потому ли, что я не повторяю уже пройденные шаги, а проживаю их? И то, что дремлет во мне, я могу развить и отшлифовать эффективнее?

Казалось, голова лопнет, да сам я взорвусь от распирающих меня догадок и чувств. Вспомнилось, как я хотел заныкать трусы, а они спасли мир. Подарили людям несколько месяцев или недель жизни, а может — и целый год! Я представлял те огромные белые трусы-парашюты на страже человечества, и меня складывало от смеха.

Прохладно. Тепло. Горячо!

Да, похоже, это и есть правда. В голове крутилось: «Следи за собой, будь осторожен. Следи за собой». Аж послушать захотелось, хотя я больше любил западный рок, русский стал слушать много позже, кроме «Арии». Ну не понимал я многого, зато теперь понимаю.

«Нау», «Пикник», «Аквариум», «Агата Кристи», «Г. О.», «Крематорий». «КиШ» уже выступает, но они пока широко известны только в узких кругах, а вот Чиграков уже поехал в Питер и скоро выпустит первый альбом, недолго мне без него скучать. Кого действительно не будет хватать — «Ундервуда», аж до двухтысячных терпеть. Зато можно поехать в Крым и потусоваться с пока безвестными музыкантами, распить портвейн…

Эх!

«Две тысячи первый год, я бегу по дороге, разинув рот, а за мной по пятам катятся танки». Миллениум такой далекий! Не далекий и забытый, как пора голодного студенчества, а манящий и непознанный. Помню, как, только научившись считать, загибал пальцы, чтобы узнать, сколько мне будет в 2000 году. Двадцать один год! Это ж уже взрослый дядька!

И такой подарок перед праздником — Ельцин вдруг мухожук.

Сидеть на месте было невыносимо. Часы показывали начало восьмого, в подвал идти уже поздно, наши знают, что сегодня ко мне приезжает дед, и я проведу время в кругу семьи. Как и поздно искать деда на пляже — они уже скоро назад пойдут.

Какой бы подвиг совершить?

Вспомнилось, что дед хотел встретиться с отцом, но не знал, как это сделать. Надо их свести. Можно — сегодня вечером. Но как, чтобы отец не бросился на деда?

Вызвать его куда-то? Так воскресенье, вечер, они с Аней, наверное, раздавили бутылочку вина и планируют расслабиться, а тут я нагряну.

И вообще следовало бы самому с отцом встретиться, хоть по-нормальному спасибо сказать и в деталях узнать, как у него дела. Может, он вообще звезду на погоны получил за поимку опасного преступника и не прибить меня хочет, а вознаградить?

Чего бы я хотел в качестве награды? Разве что сходить с ним на охоту, а так я сейчас даже богаче него, нам не нужно ничего материального.

На охоту… с вечно ворчащим и недовольным родителем — он весь кайф от процесса обломает. Или нет, или он научился меня слушать и слышать?

Одно ясно: вот это действительно будет преодоление, я переступлю через себя и сделаю то, что очень не хочется, но нужно. Заодно и на отца посмотрю другими глазами.

Но — воскресенье, любимая женщина, бутылочка вина… Может, завтра? Прийду к нему на работу, вызову его из кабинета, а тут — дед у входа в РОВД. Не станет же он кидаться на родителя в присутствии коллег? Пожалуй, так и сделаю.

Пока строил планы, клацнула дверь, и пришла Наташка — бронзово-розовенькая, с мокрыми волосами.

— Скука смертная, — пожаловалась она, разуваясь в прихожей. — Дед уплыл хрен знает куда, мама нудная, Борька за крабами ныряет. Слышь, может — на базу, а?

— Нехорошо, у нас же гость.

Наташка тяжело вздохнула, села на мою кровать

— Может по телеку что. — Она взяла программу, нахмурилась. — Вот же блин, воскресенье, и нет ни хрена. Только, вот, КВН через двадцать минут. Будешь смотреть? Сборная СНГ против Израиля.

Сестра включила телек. Пожилая совершенно седая женщина рассказывала про какой-то отечественный фильм. Я глянул в программу: ясно, итоги кинофестиваля будут еще двадцать минут.

— Вот кому нужна их нудятина⁈ Почему…

Щелкнул дверной замок, дверь в прихожей отворилась, и Наташка крикнула:

— Ма, вы уже?

— Привет, дети, — проговорил отец, зашелестела одежда.

Наташка набычилась, уронила: «Во блин» — и юркнула в соседнюю комнату. Я встал, глянул в дверной проем. Отец, держа в руках какую-то коробку и замерев с возмущенно распахнутым ртом, таращился на вешалку, словно там… Не знаю. Сидел черт и дули ему тыкал.

— Па, что случилось? Проходи на кухню… Па⁈

Он указал на вешалку, не в силах выдавить ни слова. Да что ж там такое⁈ Я вышел из комнаты и почесал в затылке. Н-да. Там висела дедова олимпийка, его черная рубашка, а рядом с моими сетчатыми туфлями стояли советские растоптанные туфли на три размера больше моих. Ну как есть мама нового мужика в дом привела, не успела постель остынуть! Самое дурацкое, что я мог сейчас сказать: «Это не то, о чем ты подумал».

Воцарилась наряженная тишина, лишь кинокритик все бормотала, все нахваливала.

— Вот, значит, как. Так, значит, она болела. — Отец упер руки в боки, глаза его метали молнии. — И как давно это у них?