Так просто ее было не остановить. – Всю нашу жизнь она отравляла нас своим ядом, и однажды этот яд убил Эстер.

– Ты же знаешь, что Эстер умерла от гриппа, – сказал отец.

– Ну конечно, от гриппа, – зловеще рассмеялась Розалинда. – Она сошла с ума. Мы все это видели – и мы знаем, кто в этом виноват.

– Ваша мать не имеет к этому никакого отношения, – ответил он без особой уверенности. – Так вот, я хотел сказать вам, – в смятении произнес он, отчаянно пытаясь втянуть повисший над пропастью разговор на твердую землю, – что в понедельник ваша мать возвращается домой. Я уже договорился.

Розалинда снова надела очки, но свой гнев ей скрыть не удалось.

– Мне казалось, ты говорил, что ей нельзя домой, пока она не поправится?

– Врачи говорят, что ей лучше. Мы решили, что она может вернуться на пробный период.

– Что значит «на пробный период»? – спросила Розалинда.

– Это значит, – сказала Калла, – что мадам Проктор должна доказать, что она не ведьма.

– Калла, – строго сказал отец, поглаживая свою рыжеватую бороду. – Пробный период нужен для того, чтобы посмотреть, как она будет справляться с жизнью в домашних условиях.

– А если она не будет справляться? – спросила Розалинда. – Потому что она явно не будет.

– Тогда ей снова назначат успокоительные, – ответил отец, – а если это не поможет…

– Виселица! – сказала Дафни.

Отец тяжело вздохнул. Атака дочерей была изнурительной для него, словно он подвергся нападению пчел.

– Тогда она вернется в клинику. Но я надеюсь, что вы все будете помогать ей приспособиться к жизни дома.

– Я не буду, – сказала Розалинда, поднимаясь. Ножки стула царапнули бетонный настил, а оранжевый шарик, привязанный к его спинке, стукнулся о ее макушку. – Мне уже восемнадцать, и как только я найду, куда уехать, ноги моей в этом доме больше не будет.

– Расслабься, детка, – сказала Дафни. – Никуда ты не уедешь.

– А вот и посмотрим, – сказала Розалинда. Она вышла из-за стола и направилась в сторону луга; она шла по траве, пока ее фигура не растворилась в широких лучах солнца, пробивавшихся через деревья.

4

Вернувшись домой через несколько дней, Белинда стала вести привычный образ жизни – днем она оставалась в своей гостиной, иногда приходила в столовую на обеды и ужины, во время которых молчала, а ночью кричала. Если бы речь шла о любой другой женщине, это означало бы, что она пребывает в глубоком отчаянии, что она не справляется и нарушает условия пробного периода. Но, к нашему удивлению, оказалось, что Белинда в трауре ничем не отличается от прежней Белинды.

Вместо того чтобы испытать облегчение от того, что Белинда ведет себя спокойно, по крайней мере по ее стандартам, мои сестры были расстроены, а вскоре такое поведение даже стало казаться им оскорбительным.

– Не понимаю, – сказала Розалинда однажды вечером, когда мы собрались в нашей гостиной. – Она ни одной слезинки не проронила об Эстер. За ужином сидит с непроницаемым лицом. Проходишь мимо ее комнаты – тишина. У нее хватает воздуха в легких, чтобы кричать из-за этих несчастных чэпеловских жертв, навещающих ее каждую ночь, но для дочери у нее даже слез не находится.

– Может, она плачет, когда никто не видит? – сказала Калла.

– Неслышно, наедине с собой? – скептически спросила Розалинда.

– Мама любит устраивать сцены, – сказала Дафни. – Если бы она рыдала из-за Эстер, мы бы это знали.

Белинда никогда не смогла бы расположить к себе моих сестер. Как бы она ни вела себя, они нашли бы к чему придраться. Но мне пришлось признать, что я так расслабилась оттого, что Белинда ведет себя тихо, что совершенно не заметила, что она никак не реагирует на случившееся с Эстер. Казалось бы, возвращение в «свадебный торт», туда, где родилась Эстер и где она совсем недавно умерла, должно было пробудить в ней хоть какие-то эмоции. При этом я все равно была уверена, что ее спокойствие, какой бы причиной оно ни было вызвано, было благом для нас. Я не знала тогда, что его причина раскроется уже очень скоро.

В середине сентября, почти через две недели после возвращения Белинды, Калла, Дафни, Зили и я, как обычно, пришли домой из школы, и сестры побежали наверх, чтобы сбросить с себя школьную форму – юбки в сине-зеленую клетку и белые блузки. Я же в дом не пошла, решив навестить семейный участок. Я стояла у ограды, боясь подходить ближе. На могиле Эстер камня еще не было: лишь холм земли, на котором лежал букет осенних цветов – пурпурные крокусы и золотые георгины.

Пробыв там несколько минут, я вернулась в дом. На кухне Зили ела тост с арахисовым маслом, запивая его молоком. Когда я вошла, она посмотрела на меня – от нее не укрылось, где я была.

– Куда ты запропастилась? – сказала миссис О’Коннор, водружая на стол тарелку с тостом и стакан молока. Мы с Зили молча ели, а миссис О’Коннор принялась раскатывать тесто – судя по всему, для пирога с мясом, который будет подан на ужин. Мое горло сжималось, и я с трудом глотала арахисовое масло, пока в конце концов не сдалась.

Перекусив, мы отправились наверх делать домашнюю работу. По пути в наше крыло я хотела заглянуть в мамину гостиную – и помахала Зили, чтобы она шла за мной. Каждый день после школы я проверяла, дома ли Белинда, а Зили была слишком любопытна, чтобы отпустить меня одну. Отец говорил, что, если в пробный период Белинда не будет справляться, ее сперва будут лечить успокоительными и только потом увезут в клинику. Но он ведь мог и передумать. Теперь, когда Белинда была дома, он никогда даже не упоминал ее.

Я подошла к двери гостиной, ощущая за спиной дыхание Зили, и заглянула внутрь. Белинда сидела на диване с чашкой чая в руках. Она не пила чай и вообще не двигалась; я же повернулась к Зили и кивнула в подтверждение того, что мама на месте.

Мы уже собрались уходить, но Белинда вдруг сказала:

– Вы можете войти, лепесточки.

Опасаясь того, что сдержанное поведение Белинды – не навсегда, мы с Зили неохотно переступили порог комнаты. Зили осторожно присела на дальний угол маминого дивана, а я – на мягкий стул у кофейного столика. Белинда, взглянув на мой школьный портфель, спросила:

– Как школа?

Попытки непринужденной беседы матери с дочерьми всегда выходили с ее стороны довольно неестественными.

– Ненавижу школу, – сказала Зили, с любопытством разглядывая Белинду. Мама выглядела как обычно – белое платье, волосы убраны в пучок, несколько прядей по бокам выпущены, чтобы скрыть искаверканные мочки ушей. – И дома быть тоже ненавижу.

– Но должно же быть что-то, что тебе нравится?

– Мне нравится играть на фортепиано.

– Я бы с удовольствием послушала, как ты играешь, – сказала Белинда, потянувшись к столу, чтобы поставить чашку. – А ты, Айрис?

Я рассказала ей, что мы проходили в тот день в школе – французский язык, «Ромео и Джульетта», астрономия. Белинда слушала с интересом, но вопросов не задавала, а просто кивала.

Я хотела спросить ее о клинике, но не осмеливалась. Зили, как всегда, оказалась смелее – или бестактнее:

– Почему ты так спокойно себя ведешь? Не хочешь, чтобы тебя отослали обратно?

– Не понимаю, о чем ты, дорогая, – сказала Белинда, слегка отодвинувшись от нее.

– Мы думали, ты будешь весь день плакать. Кажется, что ты совсем не грустишь из-за Эстер.

– Конечно, грущу, – сказала Белинда. – Какие странные вещи ты говоришь.

Правый уголок рта Зили опустился, и лицо приобрело хмурое выражение.

– А почему ты тогда такая спокойная?

– Ты принимаешь терпение за спокойствие, – ответила Белинда. – Эстер придет ко мне, когда будет готова. А тем временем я буду ждать.

Так вот в чем было дело: Белинда думала, что Эстер начнет навещать ее вместе с призраками, которые появлялись в ее спальне каждую ночь.

– Ты ждешь, когда к тебе явится призрак Эстер? – спросила Зили, явно напуганная.

– Дух Эстер, – сказала Белинда. – И да, я жду ее с того самого момента, как вернулась домой. Ваша сестра умерла, но она все еще с нами.