Бриккен принимает вечерние лекарства. По полу тянет холодом, я поднимаюсь с места, чтобы отыскать себе пару шерстяных носков, когда Бриккен начинает кашлять. Стакан с водой она отставляет на столешницу, по всему ее телу прокатывается спазм – она все кашляет и никак не может остановиться. Лицо краснеет, она опирается на одну руку, складывается пополам и кашляет, снова и снова, из глубины грудной клетки. Из горла доносится хрип. Я в сомнениях – наверное, надо бы подойти и постучать ее по спине, но тут она выпрямляется, жестом отгоняет меня. Моргает за толстыми линзами очков, вытирает слезы, потом закрывает дозатор с таблетками и ставит на место в шкаф.

– Я их пересчитала, так что не пытайся наглотаться.

Тон ее звучит сурово. Мне хочется распахнуть дверь и выбежать вон. Она улыбается, но я знаю, что она имеет в виду. Много лет назад я брала у нее таблетки – вероятно, она догадывается. Но не я одна все их проглотила. Этого она не знает, и это как раз самое ужасное. Или почти самое ужасное. А если бы я швырнула в нее все признания, которые у меня накопились, ей в лицо со слоновьей кожей – что тогда? Она сгорела бы, почернела и превратилась в прах, как измельченные таблетки на скатерти?

Ни за что на свете я не решилась бы это сделать.

Она замечает мой взгляд. К счастью, неверно его истолковывает.

– Прости, – говорит она. – Я всегда думала, что это ты их взяла, что тебе они понадобились. Но это вполне мог быть сам Руар. После Туне Амалии. Или из-за меня, из-за всего.

Я не отвечаю. Не знаю, кто такая Туне Амалия.

Она считает, что я должна все вынести, перетерпеть, дождаться. Все это я знаю, она столько раз рассказывала мне, каким должен быть добрый человек: терпеливым, потрепанным жизнью, но сохранившим местами перламутровый блеск, с надеждой на лучшее, но готовым к худшему. Напоминает мне, как она вкалывала у Фриды в обмен на кров и еду. Намекает, что сейчас намного лучше.

– Лес дает пропитание всем птицам, но они должны сами его найти, – любит повторять она.

Из крана в кухне капает вода, и я не хочу уходить сегодня вечером к себе. Лежать в своем алькове между ярко-желтых, до тошноты, стен – с самого первого дня, едва я просыпалась, у меня начинала кружиться голова от этого цвета, возникало чувство, что я падаю. От него меня, как и Дага, всегда тянуло пойти вниз, хотя не ради внимания и заботы, которых искал он. Я просто хотела дышать, уйти куда-нибудь. Не знаю, когда к первому этажу пристроили второй, ставший домом мне и Дагу, но между исходным домом и пристройкой как будто проходит линия разрыва. Эти такие разные части так и не были соединены воедино. Так и я не слилась с остальными. Хотя нет, с Руаром. Глядя на меня, он возвращал меня на землю.

Сейчас она снова начнет копаться в прошлом. Как дом ее приемной матери становился все грязнее, а на убогую еду налетали мухи. Мыла в доме не было.

– Бедная мамочка Фрида.

Она проводит рукой по подолу юбки.

– Жизнь и собственное тело предали ее, но внутри она оставалась все такой же. Она поддерживала во мне жизнь, это точно. Кашляла все хуже, худела и таяла на глазах, но заботилась о том, чтобы я не пропала. Лежа в постели, уже почти прозрачная, рядом с ней – целая гора окровавленных тряпок, в которые она кашляла. «У крови вкус железа, – говорила мне Фрида, – с ней из меня уходят силы.

Проклятая Бриккен. Наивная и примитивная, как дешевая картинка.

Неужели кожа Руара стала бы такой же прозрачной, если бы он сам дождался своего конца или так и остался лежать на просторах? Бу родился таким тоненьким, что на свет можно было смотреть. Так все начинается, так и заканчивается.

– Только один раз я видела, как плачет моя приемная мать. Это было в тот раз, когда маленькая Грета упала и расцарапала коленку. Прибежала ко мне в кухню, вцепилась в мою одежду и заплакала. Ранка болела, я обмывала, дула на нее и гладила девочку. Маленькая Грета уткнулась лицом мне в ключицу. Тут я услышала, как Фрида всхлипнула. Ее младшенькая пробежала мимо нее, ко мне.

Бриккен буквально купается в страданиях. Прищелкивает языком.

– Фрида лежала рядом, пока я заклеивала ранку – всего в метре от нас, совершенно невидимая. Ее никто не замечал, она словно уже превратилась в воздух. Снаружи люди шли друг к другу, но к ней никто не хотел идти, и сама она уже никогда не сможет никуда пойти. Тут Фрида расплакалась.

Бриккен поправляет карандаш, лежащий на столе.

– Она все знала, – говорит она мне. – «Как увидите, что я мертвая и холодная, пойдите к Хаммарлундам». Так она сказала.

Когда Фрида умерла, к Хаммарлундам никто не пошел – они вообще никуда не пошли. Малыши столпились вокруг Бриккен, прижимаясь к ней. Еще долго после того, как их мать остыла, они сидели и ждали, что время повернет вспять. На кухонном диванчике лежала их мама с восковым лицом. Наконец Бриккен удалось высвободиться из рук младших, вынести из дома страшные слова и пойти, чтобы кому-нибудь их передать. Когда Бриккен вернулась с помощью, Аста и Грета сидели, забившись под стол. Пальцы ног Асты торчали из-под скатерти.

– Они сидели на полу, обнявшись, – рассказывает Бриккен. – Тут-то я пожалела, что привела тех в деревянных ботинках, что вынесли вон их мать, и того, в синей рубашке, поставившего рыбные очистки для Фридиной кошки.

«Они сидели на полу, обнявшись, – думаю я и смотрю на дверь нашей собственной кухни, на доску в углу, которая всегда скрипит. – Однажды мы лежали на твоем полу, когда тебя не было дома, от него пахло мылом и свежестью, и мы были счастливы, об этом ты ничего не знаешь. Ты слишком занята перемалыванием того, что, как тебе кажется, ты знаешь». Очки, сидящие у нее на переносице, были у них с Руаром общие, именно он приклеил одно из стекол к оправе – его отпечаток пальца как грязная отметка на кусочке скотча. Теперь, когда она хочет выбросить все, что напоминает о нем – вышвырнет ли она и их тоже, если я напомню ей об этом?

Отбросив эту мысль, я слушаю и размышляю.

Тогда, давным-давно, у Фриды была серая полосатая кошка. Пропавшая кошка Бриккен была пятнистая. Идея принадлежала Дагу, когда одна