Когда же дома, не выдержав, он порой набрасывался на Нину с упреками, она только улыбалась, рассеянно глядя сквозь него. Как когда-то, на первом курсе.

Магия, магия науки! Не просто научная романтика, как несколько лет назад в начале шестидесятых, а нечто в одно и то же время и возвышенное, и сулящее вполне земные блага, обеспеченность, престиж (где еще у нас в стране платят такие деньги, как на вузовских кафедрах!). Вьющиеся вокруг Нины молодые «полубоги», несомненно, казались ей причастными к магии, а полутемные кафедральные закоулки — тем самым, вознесшимся над убожеством обыденной жизни, сверкающим, изобильным царством Большой Науки, которое — по счастью — оказалось открытым и доступным.

Ведь она была уже почти принята в общество небожителей. Их рассказы об институтских делах, о научных проблемах, о подготовке диссертаций, о характерах влиятельных ученых стариков, — обо всех этих тонкостях, понятных только причастному и равному, — звучали для нее упоительной музыкой.

Григорьев догадывался о том, что привлекает Нину на кафедре, и понимал, что сам ведет себя — глупее некуда. Ему бы хоть для Нины держаться с «полубогами» шумно и куражисто, ведь он не признавал их превосходства. А он — отмалчивался, боком протискивался мимо.

Он ли не мечтал когда-то о мире Науки? Но вот, оказалось, вход туда заслонен широкими плечами «полубогов»… Они не нравились ему настолько, что, даже если бы ему не приходилось таскать по ночам ящики с хлебом и у него оставались бы силы для научной работы, протискиваться в их компанию, искать их дружбы он всё равно не стал бы. Ну, а вечно уставшему, с больной головой и ноющей болью в мышцах, среди этих гладколицых, прекрасно выспавшихся, и вовсе нечего было делать.

— Ну как же ты на кафедре не работаешь? — удивлялся Марик. — Только учиться — это ничего не стоит. Это всё равно, что музыканту читать ноты, а самому не играть.

Он сидел перед Григорьевым и говорил быстро, взахлеб. Черные кучеряшки всклокочены, глаза-угольки возбужденно поблескивают. Весь — расхристанный, одет плохонько: пиджачок и брюки разномастные, детская рубашка в клеточку, стоптанные туфли. И сразу понятно, что неряшливость эта не от бедности, не от лени, а просто — не до того. Григорьеву всё понятно, он сам недавно был таким же. А вот Марик не поймет, почему Григорьев даже у себя дома теперь сидит в новом отглаженном спортивном костюме (да попросту этого не заметит). И не поймет, что значит быть женатым и любить свою жену. Чего стоят отдельная квартирка для Нины, дурманящий, родной запах ее шампуней и кремов на полочке в ванной, тепло ее тела и ночное дыхание рядом. Нет, не поймет, иначе не приставал бы со своим студенческим научным обществом.

А Марик восхищенно рассказывал о доценте, у которого работает:

— У нас его Клавдя зовут, или Кока, или Ко-Ко-Ко: Колесников Константин Клавдиевич. Представляешь, ему за шестьдесят, на старого разбойника похож, лысый, морщинистый, седые волосы из ноздрей торчат, а идей, а энергии — как у молодого аспиранта! Он знаешь, чем занимается? Самая глобальная проблема: распознавание образов! Не понимаешь? Да оно в основе всей жизни на свете! Не только человек, любое животное сразу отличает — что ему в пищу годится, что не годится, какая ситуация опасна, какая безопасна. Как мозг это делает? Можно машину этому научить или нет?

Григорьев с любопытством слушал.

— Вот смотри, — говорил Марик, — будем обучать ЭВМ распознавать геометрические фигуры. Скажем, треугольник от четырехугольника отличить просто — тут три угла, там четыре. Это в машину заложить легко. А теперь давай усложнять: пятиугольник, восьмиугольник, круг, овал, эллипс. Просто невозможно машину заранее на все варианты запрограммировать. Надо ее научить, ну, как бы видеть и понимать.

— Ишь ты.

— А это еще самое простое, — горячился Марик, — геометрия! Дальше — классификация объектов. Вот тебе четыре предмета: нож, кирпич, галоша и зеркало. Какой предмет лишний? Галоша, она мягкая. И это еще пустяки, здесь признак легко выделяется. А если классифицировать надо по признакам, заранее неизвестным?.. Но самое головоломное начинается потом, на переходе от распознавания к узнаванию. Понимаешь разницу? Ну, человек способен узнавать объект даже тогда, когда не может сформулировать признаки классификации. Как мозг это производит? Как машину этому научить?

— Сумеете?

Марик махнул рукой:

— Тут еще и в теории далеко не всё ясно, копать и копать! Зато перспективы — сказочные. Будешь ЭВМ управлять голосом, свободно с ней разговаривать. Машинный перевод будет — с любого языка на любой. Да что там, это цветочки! Дальше — настоящие роботы появятся, как в рассказах Азимова. Это же революция в промышленности, во всей жизни! Это людям — высвобождение для творчества. А дальше — то самое: прямое подключение машины к мозгу, через биотоки. Понимаешь, что это значит?

— Расширение возможностей, — ответил Григорьев.

— Да это же БЕССМЕРТИЕ, — сказал Марик. — Почти бессмертие. Человеческое тело состарится, распадется, а разум человека можно сохранить, перенести в более совершенную оболочку. Представляешь? Вот и решение проблемы космоса! Даже если сверхсветовые скорости невозможны, таким людям будут доступны самые дальние уголки Вселенной. Ограничение проклятое — по времени жизни — отпадет!

Григорьев засмеялся:

— Ишь куда залетел со своим студенческим научным обществом!

— Конечно, конечно, — закивал Марик, — это дальняя перспектива, это за горизонтом. Но работать-то надо уже сейчас! А пока что нас у Колесникова двое студентов на теме. Я — как теоретик. Колесников говорит, что у меня мышление теоретика. И еще — Сашка с пятого курса. Ну, он практик. Нам же надо все идеи в работающие блоки превращать. Сашке только объясни, какой сигнал пойдет на вход, какие должны быть преобразования. А что на выходе окажется, мы часто и сами не знаем, для того и эксперимент. Сашка задание получит — и давай схему рисовать. Комбинирует что-то, чиркает. Посмотришь на его ватман, в глазах от клинописи темнеет. Потом — свои иероглифы лаком на фольгу перерисует, платы протравит. Возьмет паяльник, из стола ящики с детальками выдвинет, — а стол у него, как сундук у Плюшкина, где увидит сопротивленьице, диод или хоть проводочек, всё к себе тащит, — и понесся паять! Клюет паяльником, как курица зернышки: тюк-тюк-тюк. Колесников говорит, какой-нибудь такой блок без Сашки — полгода проектировать, полгода делать, полгода настраивать. А у него — в два месяца всё готово!

Григорьев слушал и завидовал. «Полубогам» не завидовал никогда, а Марику — завидовал. Его увлеченности. Возможности быть неряшливым, не замечая этого. Даже холостому его состоянию и безразличию к девушкам. Сытые физиономии «полубогов», точно жиром, сочились самодовольством. А Марик, сухонький, возбужденный, весь кипел естественным довольством человека, который попал туда, куда хотел, живет так, как ему хочется, и страшно этому рад.

Газеты обещали в честь пятидесятилетия революции необыкновенный салют с фейерверком, и вечером седьмого ноября Григорьев и Нина отправились к Неве.