Тот очередной том он выкупил и отвез отцу, даже не пролистав. А какое-то время спустя заехал к родителям, увидел том на столе, взял и стал просматривать.

Речь шла о середине тридцатых, том завершался первыми выборами в Верховный Совет в декабре тридцать седьмого. Григорьев пробегал страницы, вначале рассеянно, но чем дальше, тем всё более внимательно и встревоженно. Отыскивал хоть малейшее упоминание о репрессиях — и не находил ни слова, ни намека. Зато навязчиво лезли в глаза диаграммы — эффектные, цветные, на глянцевой мелованной бумаге: рост количества тракторов, автомобилей, киловатт-часов, театров, вузов, библиотек в городах, изб-читален в колхозах. Везде линии уверенно поднимались вверх год от года и на тридцать седьмом, заключительном, взлетали выше всего.

Вдруг он заметил, что отец с усмешкой наблюдает за ним.

— Листаешь? — спросил отец. — Я тоже… листал. Не ищи, нету ничего. Как это медики говорят? СТЕРИЛЬНО!

Отец помолчал, скривив рот. Потом спросил:

— Сколько стоит такой томина? Полтора рубля? Ну и не выкупай больше, не хрен такие деньги выкидывать! Лучше «маленькую» на них взять, всё будет полезнее!..

7

— Эй! Э-эй! — кто-то кого-то окликал сквозь шум аэропорта. Голос доносился снизу, Григорьев не сразу сообразил, что окликают — его. На автобусной остановке у выхода из «зала прибытия» мужчина в светлом плаще смотрел вверх и махал ему рукой.

— Виталий Сергеич! — Григорьев узнал его, помахал в ответ, и только успел подумать, что Виталий Сергеевич не утерпит, сейчас явится сюда, как тот, действительно, подхватил с асфальта чемоданчик и в обход побежал к лестнице, ведущей на галерею.

Через минуту, запыхавшийся, он оказался перед ними: добрейший Виталий Сергеевич Байков из одного с Григорьевым отдела, тоже ведущий инженер, пятидесятилетний болтун, шумный ценитель женского пола. В группу к Байкову, как на грех, подобрались одни женщины, шестеро, все молодые, хорошенькие, и они, конечно, вертели им, как хотели. Виталий Сергеевич с готовностью отдувался в работе за всех. Он и по стране мотался чаще, чем ему следовало, потому что никак не смог бы отправить хоть одну из своих красавиц в дальнюю, трудную командировку.

Грузный, с отечным и темным добродушным лицом, с узкими смешливыми глазками, в старомодном берете с хвостиком на макушке, был Виталий Сергеевич похож на постаревшего, но по-прежнему жизнерадостного Чиполлино. Сейчас под его длинным плащом-балахоном, не успокоившиеся после бега, мощными буграми, как в мешке, перекатывались плечи, грудь, живот.

— Привет! — выдохнул он. — Улетаете, провожаете, встречаете? (Быстрый, любопытный и одобрительный взгляд на Алю.)

— Улетаю, — ответил Григорьев. — На Сибирский завод, по двадцать второму изделию. А это, — кивок в сторону Али, — пришли проводить меня.

Кажется, Аля выдавила из себя улыбку.

— Очень приятно! — Виталий Сергеевич коротким падающим движением поклонился (похоже было, что ему трудно сгибать массивную шею). — А я из Свердловска прилетел. — (Опять быстрый, одобрительный взгляд на Алю.) — Сутки в «Кольцово» просидел, трясця их бабушке! Всё говорили: по метеоусловиям, по метеоусловиям. А в Ленинграде вон какая погодка! Наверняка, керосина не было, ждали, пока подвезут, черт бы их драл! — Долгий одобрительный взгляд на Алю, и к Григорьеву: — Как там на любимой работе?

— Всё по-старому! — заверил Григорьев.

— Девицы мои пока не разбежались? — хохотнул Байков.

— Трудятся, как пчелки, и вас ждут не дождутся!

Прошлой зимой они вместе с Байковым были в командировке на одном из заводов их отрасли. Полмесяца вместе варились в цеховой неразберихе, пытаясь пропихнуть в производство каждый свои новшества. А потом — вместе возвращались в Ленинград.

На маленьких станциях, рассеявшихся вдоль бесконечных российских железных дорог, редко устраивают настоящие платформы для пассажиров. И на станции, где они ожидали тогда ленинградский поезд, платформы тоже не было: шла вровень с рельсами асфальтовая полоса, покрытая бугристым льдом, рыжим от вмерзшего песка. Они и топтались на этом льду возле ящика с прибором, который их попросили захватить для другого отдела. Что за прибор, оба понятия не имели, но ящик был страшно тяжел и больно оттянул им руки. А поезд опаздывал, они порядочно замерзли. Мимо в двух шагах проносились товарные составы, почему-то всё больше цистерны: черные, нефтяные в мазутных потеках, серебристые со сжиженным газом, заиндевевшие, присыпанные снегом. Проносились, гулкой молотьбой сотрясая рельсы, окатывая ветром с морозной пылью. Пассажирский скорый появился бесшумно и потому неожиданно.

Они старались угадать, где остановится их вагон, но угадали неточно. Пришлось, оскальзываясь, бежать вдоль состава с проклятым тяжеленным ящиком (они держали его с двух сторон за ручки, а в другой руке каждый тащил свой чемоданчик). Пассажирский останавливался здесь всего на две минуты. Они едва успели взобраться с ящиком в тамбур, и уже после того, как поезд тронулся, долго стояли, переводя срывающееся дыхание и улыбаясь друг другу.

Пожилой проводник с брюзгливым лицом в невыбритой серебряной щетине, словно тоже в инее, хмуро взял билеты и даже не сказал, на какие места проходить, — вагон был полупустой, наконец-то им повезло. Они протащились с ящиком по вагонному коридору, согнав с дороги двоих малышей и заставив осоловелого парня, обмякшего у окна с незажженной папиросой, тяжко распластаться по стенке с матерным бормотаньем. Ввалились в свободное купе, сбросили пальто и некоторое время блаженно отогревались в потоках тепла от невидимых электрических печек. Вагон был новенький, стерильно сверкающий внутри белым пластиком и никелем. Конечно, им повезло!

Когда мимо открытой двери купе прошел хмурый проводник, Виталий Сергеевич вытащил десятку и жалобно закричал:

— Товарищ начальник! Замерзли, не дождемся чаю! Нам бы что-нибудь ЭКСТРЕННОЕ!

Проводник молча забрал десятку. Через минуту он, не таясь, принес и, всё так же не говоря ни слова, как будто с отвращением отшвыривая, бросил на столик одной рукой бутылку водки, другой — два сравнительно чистых чайных стакана в подстаканниках.

— Ну, конечно, — сказал Виталий Сергеевич, задвигая за ним дверь, — «Экстры» больше нет. Знаете анекдот: можно ли выпить всю водку? Вот и «Экстру» уже всю выпили… — Он вгляделся в наклейку: — «Пшеничная», челябинского разлива. Бр-р, пучеглазка!

Он шумно вертелся и заполнял своим массивным телом сразу половину купе. Без отнекиваний, на лету схапнул толстыми пальцами григорьевскую пятерку и начал выкладывать на столик хлеб, консервные банки со ставридой в томате и морской капустой — всё, чем удалось запастись на дорогу в местном магазине.

А поезд летел, — уже разогнавшийся, — раскачиваясь, содрогаясь крупной, гулкой дрожью скорости. Мелькали придорожные деревца, черные ветви их колыхались от ударов морозного воздуха. Но дальше — до горизонта — тянулось снежное поле, ровное под белым слоистым небом, и оно не давало ни увлечь, ни отбросить себя скоростью, лишь чуть-чуть, лениво поворачивалось вокруг поезда, застывая у окаймлявшей горизонт темной полоски леса. Только кое-где прорезала его блестящей ниткой, брошенной на матовый снег, не то тропинка, не то лыжня. Да редкие островки чернели на нем — верхушки ушедших под снег кустов. Да еще там, где снежная гладь по ходу поезда начинала снижаться пологой ложбиной, а потом вздымалась снова, можно было угадать проледеневшую, засыпанную снегом речку или поверхность озера.