до 1914 или даже 1945 года, слишком просто. Только в XIX веке, и прежде всего после геополитических потрясений 1860-х годов, мы видим исчезновение с европейской политической сцены мелких и средних международных акторов (временно, как показали события конца ХХ века). Только тогда знаменитая "пентархия" великих держав получила все в свои руки. Любая страна, которая не могла удержаться в гонке вооружений, переставала быть значимой в мировой политике. Например, Нидерланды, Бельгия и Португалия были низведены до статуса малозначимых владельцев колоний, не имеющих политического влияния. То, насколько слабые страны Европы потеряли свою значимость, было продемонстрировано в 1914 году, когда Германия бесцеремонно нарушила нейтралитет Бельгии.

Неевропейские страны, в том числе Османская империя (сверхдержава XVI века), но явно не США, заняли места в самом низу иерархии. Только Япония, опираясь на беспрецедентные национальные усилия, дальновидную внешнюю политику и немного удачи, сумела пробиться в эксклюзивный круг крупнейших держав. Но сделать это удалось за счет Китая и Кореи, после одной из самых кровопролитных войн эпохи и не без обид со стороны "белых" героев мировой политики. Решающий перелом произошел на Вашингтонской конференции 1921-22 годов, которая окончательно признала положение Японии как ведущей военно-морской державы на Тихом океане и, следовательно, ее великодержавный статус.

Вновь созданные в последней трети века "вторичные" иерархии еще больше саботировали постулат равенства. За достижением равных гражданских прав еврейским населением Западной Европы вскоре последовала социальная дискриминация. А отмена рабства в США вскоре привела к новой практике сегрегации. Новые социальные различия формулировались сначала на языке полностью достигнутой и неполноценной "цивилизации", а затем в расистской идиоме, которая на Западе почти не ставилась под сомнение. Расистская отмена принципа равенства пронизывала международный порядок на протяжении целого столетия, начиная примерно с 1860-х годов и вплоть до деколонизации. Только тихая революция в международных нормах прав человека, включающая также антирасизм, более жесткие принципы территориального суверенитета и усиление права на национальное самоопределение, привела, наконец, с 1960-х годов к отказу от XIX века.

(5) Девятнадцатый век был также веком эмансипации. Вряд ли это покажется удивительным. Мы снова и снова читаем о веке революций, который длится либо с 1789 по 1849 год, либо охватывает весь период вплоть до русских революций 1905 и 1917 годов, а также об "эмансипации и участии" как основных тенденциях эпохи. Это всегда относится только к Европе. Слово "эмансипация", заимствованное из римского права и ярко выраженное европейское, гораздо менее может быть применено ко всему миру. Эмансипация означает, по словам одного политолога, «самоосвобождение или освобождение групп в обществе от интеллектуальной, правовой, социальной или политической опеки или дискриминации, или от форм правления, которые воспринимаются как несправедливые». Под этим термином также часто понимается национальное освобождение от власти империи или соседнего государства. Должны ли мы в таком случае распространить на остальной мир идеалистическую точку зрения Бенедетто Кроче 1932 года, согласно которой стремление к свободе было главной движущей силой Европы XIX века? В какой-то степени да.

Ряд процессов эмансипации был успешным. Они приводили к большей свободе и равным правам, реже - к фактическому равенству. В странах и колониях Запада рабство исчезло как правовой институт. Европейские евреи к западу от царской империи достигли наилучшего правового и социального положения, которое они когда-либо имели. Европейское крестьянство освободилось от феодального бремени. Рабочие классы боролись за свободу объединений, а во многих европейских странах - и за избирательное право. Сложнее вывести баланс в случае с женской эмансипацией, которая впервые стала предметом общественных дискуссий только в XIX веке. Здесь в плане политических прав и возможностей лидировали британские доминионы и США. Но нельзя сказать в целом, даже для Европы, улучшилось ли положение женщины в отношениях и семье. Буржуазная семья накладывала свои ограничения.

Если предположить, что революции той эпохи также были направлены на эмансипацию, то их успехи более заметны, чем неудачи - возможно, это иллюзия, поскольку история предпочитает помнить победителей. Были и неоднозначные случаи, например, Французская революция: ее ранние цели представительной демократии были окончательно достигнуты в Третьей республике после многочисленных изменений системы, в то время как модель прямой демократии якобинской диктатуры опустилась на дно и затонула, вновь появившись лишь в Парижской коммуне 1871 года. Революции 1848-49 гг. также не были однозначными по своему эффекту; полными провалами они, безусловно, не были, если сравнивать их с такими неудачными и в конечном счете не имеющими последствий событиями, как восстание Тупака Амару в Перу или Тайпинская революция в Китае. В процессе взаимодействия революции и реформистской профилактики или постреволюционного поглощения революционных импульсов Европа в конце концов - по крайней мере, к западу от царской империи - добилась постепенного расширения конституционных положений о гражданском участии. То, что представительное правление здесь имело более глубокие корни, чем в других частях света, облегчало эту эволюцию. Но накануне Первой мировой войны демократий в том смысле, в каком они понимаются в конце ХХ века, было не так много. Далеко не каждое государство, придавшее себе республиканскую форму, как это сделали большинство латиноамериканских стран и недавно (в 1912 г.) Китай, тем самым создавало основу для демократической политики. Огромная колониальная сфера была разделена между весьма демократичными британскими доминионами (к этому времени уже по сути независимыми национальными государствами) и неизменно автократическими колониальными системами того, что тогда называлось "цветным миром".

В общем, картина получается неоднозначная и противоречивая даже для Европы. В 1913 г. с учетом тенденций последних десятилетий можно было говорить о распространении демократии, но не о ее непреодолимом триумфе, а политический либерализм уже имел за плечами свои лучшие годы. Тем не менее это был век эмансипации или, проще говоря, век бунта против принуждения и унижения. Традиционные формы господства сохранялись в меньшей степени, чем в предыдущие века. Развитие огромного федеративного государства в Северной Америке показало, что, вопреки всем теоретическим прогнозам, крупная страна способна выжить на основе гражданственности и участия. Монархический абсолютизм переживал кризис далеко за пределами Европы - казалось бы, меньше всего в царской империи, но тем более драматично там развивались события в 1917-18 гг. Там, где сохранялась легитимационная модель божественного права (как это было в России), требовались серьезные пропагандистские усилия, чтобы сделать ее приемлемой для населения. Сильные монархии, такие как японская система императорского правления, не опирались на непрерывную связь с прошлым, а сознательно придерживались неотрадиционалистских взглядов. Европейская конституционалистская теория нашла серьезных и горячих сторонников в значительной части неколониальных стран Азии и Африки. Британская империя, безусловно, самая крупная, поддерживала конституционное правление в своих доминионах, а