При таких условиях работа индивидуализируется. Взаимоотношения сотрудников и работодателей определяются в индивидуальных соглашениях, и работа оценивается в зависимости от способности исполнителей и менеджеров перепрограммироваться на выполнение новых задач и достижение новых целей, по мере того как система управляется технологическими инновациями и управленческой гибкостью.

В таком подходе к выполнению работы есть и хорошие стороны. Это мир победителей и проигравших, но чаще всего непонятно, кто именно победил или проиграл, так как после завершения проекта его сеть закрывается навсегда. Это также мир созидания и разрушения, где одновременно происходит созидательное разрушение и разрушительное созидание. Культурные проявления рассыпаются в калейдоскопе глобального электронного гипертекста. В интернете и СМИ проявления человеческого общения и творчества связаны гиперссылками. Гибкость этой медиасистемы способствует впитыванию самых разнообразных проявлений и появлению самых причудливых способов доставки сообщений. Индивидуальный опыт может оставаться за рамками гипертекста, но коллективный опыт и общие сообщения – то есть культура как социальная среда – по большей части заключена в гипертексте. Она является источником реальной виртуальности, семантического каркаса нашей жизни. Виртуального, ибо он построен на электронных микросхемах и эфемерных аудиовизуальных сообщениях. Реального, потому что это и есть наша реальность, ибо глобальный гипертекст поставляет большую часть звуков, изображений, слов, форм и коннотаций, из которых строится смысл всех областей нашего существования.

Даже политика все больше замыкается в мире СМИ, или адаптируясь к медиакодам и правилам, или пытаясь изменить правила игры, создавая и навязывая новые культурные коды. В обоих случаях политика становится приложением гипертекста, так как текст просто переконфигурируется под новые коды.

Да, и за пределами сетевого общества есть жизнь – в фундаменталистских сообществах, отвергающих господствующие ценности и автономно выстраивающих собственные источники смысла; иногда вокруг утопических альтернатив собственного изобретения, но чаще вокруг трансцендентных истин: Бога, Нации, Семьи, Этничности и Территориальности. Таким образом, планета не полностью поглощена сетевым обществом, точно так же как индустриальное общество никогда не распространялось на все человечество. И тем не менее логика сетевого инструментария уже привязала главные сегменты общества в большей части мира к структурной логике, воплощенной в новой, глобальной сетевой экономике, в гибких формах индивидуализированной работы, в культуре реальной виртуальности, закодированной в электронном гипертексте. Сетевая логика, укорененная в информационализме, также изменила наше восприятие пространства и времени.

Пространство потоков, свойственное сетевому обществу, связывает удаленные местоположения на основе общих функций и смыслов посредством электронных схем и коридоров быстрого перемещения, изолируя и подчиняя себе логику существования непосредственно на местах. Новая форма времени, которую я называю безвременным временем, выросла из систематических трендов как на сжатие хронологического времени до наименьших возможных величин (как, скажем, при совершении финансовых транзакций за долю секунды), так и на размытие временной последовательности, что можно видеть на примере перехода типичной карьеры от предсказуемого развития организованного мужчины к многозадачной гибкости женщины.

Захваченные этим вихрем и обойденные глобальными сетями капитала, технологии и информации, национальные государства тем не менее не тонут, вопреки предсказаниям пророков глобализма: они адаптируют свое устройство, сами превращаясь в сети. С одной стороны, они создают надгосударственные и межгосударственные властные институты, часть которых отличаются тесной интеграцией, как Европейский союз, другие достаточно свободны, как НАТО или НАФТА (Североамериканская зона свободной торговли), третьи накладывают на своих членов асимметричные обязательства, как, например, Международный валютный фонд, навязывающий логику глобального рынка развивающимся экономикам.

Но в любом случае политический суверенитет распределяется между различными правительствами и организациями. С другой стороны, в большей части мира происходит процесс политической децентрализации, с передачей полномочий от общенациональных органов власти к региональным и местным правительствам и даже к неправительственным организациям, в рамках согласованных попыток усилить легитимность и повысить гибкость внутренней политики. Параллельное усиление наднационального и местного уровней порождают новую форму государства – сетевое государство, которое, кажется, имеет наибольшие шансы выдержать шторма сетевого общества.

Откуда взялось это сетевое общество? Каков его исторический генезис? Оно выросло из случайного совпадения трех независимых феноменов последней четверти двадцатого столетия.

Первый из них – революция информационных технологий, ключевые компоненты которой появились одномоментно как новая технологическая парадигма в семидесятые годы (сеть Arpanet, 1969; изобретение интегральных микросхем, 1971; персональный компьютер, 1974–1976; рассылки Usenet, 1979; революция программного обеспечения: код UNIX разработан в конце шестидесятых, выпущен в 1974-м; семейство протоколов TCP/IP разработано в 1973–1978-м; рекомбинантная ДНК, 1973).

Вторым трендом был процесс социоэкономической реструктуризации двух конкурирующих систем, капитализма и госэкономики, каждая из которых столкнулась с вызванным внутренними противоречиями масштабным кризисом – капитализм в 1973–1975-м, а государственная экономика – в 1975–1980-м. Обе системы ответили на кризис новой государственной политикой и новыми корпоративными стратегиями. Капиталистическая перестройка сработала. Реструктуризация государственной экономики провалилась из-за характерной для нее неспособности интернационализироваться и использовать достижения революции информационных технологий, как показано в нашем с Эммой Киселевой исследовании краха Советского Союза. Капитализм преодолел структурный тренд к безудержной разрушительной инфляции с помощью информационной продуктивности, дерегулирования, либерализации, приватизации, глобализации и развития сетей, обеспечив экономическое обоснование сетевого общества.

Третий стоящий у истоков нового общества тренд был культурным и политическим и относился к ценностям, родившимся в социальных движениях конца 1960-х – начала 1970-х годов в Европе и Америке, с некоторыми отдельными проявлениями в Японии и Китае. Это движения были чисто либертарианскими, хотя движение феминисток и движение в защиту окружающей среды и расширили понятие свободы до фундаментального вызова институтам и идеологии патриархата и продуктивизма. Эти движения действовали в сфере культуры, так как не стремились к государственной власти (в отличие от своих предшественников в том же веке) или перераспределению благосостояния. Вместо этого они действовали в категориях опыта и отвергали установленные институты, призывая к новому смыслу жизни и, как следствие, к пересмотру социального договора между личностью и государством и между личностью и миром корпораций.

Три этих феномена возникли независимо друг от друга. Их историческое совпадение оказалось случайным, как и их сочетание, специфичное для каждого конкретного общества.