– А мне кабан снился, – говорю я.

– Кабан?

– Как будто я по лесу бегу, а он рядом бежит. И на меня поглядывает. Причем мне совсем не страшно, а, наоборот, хорошо, что он со мной бежит. Такой ласковый кабан… Потом лес кончился, и я вдруг полетел. А он внизу бежит и стал уменьшаться, все меньше, меньше и совсем пропал. И так мне жалко стало, что кабана больше нет…

– Чего вы там мокнете? – кричит нам женский голос из окна. – Ступайте в дом и кавалеров зовите…

Оля задумчиво смотрит куда-то в пустоту.

– Это моя мама, – говорит она, встрепенувшись.

Ужинаем мы с бабушкой при свечке.

– Спать рано, а читать темно, – ворчит бабушка. – Прямо как в ссылке…

– А мама когда приедет?

– А куда ей торопиться!

От ее саркастической усмешки мечется пламя свечи. Причудливые тени разбегаются по бабушкиным морщинам.

– Засунули нас на эту чертову дачу, им и горя мало…

Дождь все шелестит в саду. Струя воды скатывается с крыши и звучно разбивается прямо под нашим окном. Хочется спать под ее бесконечное сбивчивое бормотание.

Лампочка над столом вспыхивает, и в абажуре сразу же оживают, шуршат мотыльки.

– Слава богу! – веселеет бабушка. – Ты почему котлету не съел?

Погасив свечу, она приглядывается ко мне, как всегда, с суеверным страхом.

– У тебя глаза блестят!

– Опять двадцать пять…

Но она уже вскочила и несется в комнату, вытряхивает шкатулку с лекарствами, машет градусником.

– Только не хватает, чтобы ты заболел!

В полдень одуряюще трещат кузнечики в сухой траве за окном.

Печет нещадно, на белый подоконник больно смотреть, а бабушка водит ладонью в воздухе, нашаривая сквозняк.

Я терпеливо жду, пока ей надоест.

– Ей-богу, дует! – говорит она, и у нее останавливается взгляд.

Обливаясь потом на горячей подушке, я играю с бабушкой в “шестьдесят шесть”.

– И хоть бы какой-нибудь завалящий козырь, – бормочет она. – Одна дрянь…

– А валет?

– Ты что, подглядываешь?

– Раз у меня его нет, где же ему быть?

Тут ее опять подбрасывает на стуле.

– Я же чувствую, что дует!

– Как может дуть из стены?

На веранде кто-то сдавленно хихикает, доносится возня, и мордочка Люськи Кукиной просовывается в дверь.

– Можно? – спрашивает она, с трудом сдерживая смех.

– Заходите, заходите, только двери закрывайте…

Люська исчезает, я слышу шепот, и через секунду она втаскивает в комнату упирающуюся Олю.

– Здравствуйте…

Она улыбается неловко, и я вижу, что она загорела и у нее чуточку облупился нос.

Девчонки мнутся и, переглянувшись, прыскают, как по команде. Бабушка, поджав губы, рассматривает обеих.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спрашивает Люська.

– Я уже выздоравливаю.

– Какой скорый! – сухо говорит бабушка. – Доктор сказал, что тебе с нормальной температурой еще четыре дня лежать.

И зачем-то поправляет мою подушку. Я с досадой отбиваюсь.

– Я даже не слышал, как вы зашли, – говорю я.

– Мы же босиком, – объясняет Люська.

По глазам ее видно, что она вот-вот опять расхохочется.

– А вы учитесь? – величественно спрашивает бабушка.

– А как же! Я в седьмой перешла, а вот Ольга в восьмой…

Оля с независимым видом предлагает:

– Может, вам помочь?

– Правда, давайте мы чего-нибудь сделаем! Хотите, за водой сбегаю?

– Ну, если вам не трудно…

Люська первой выскакивает на веранду, отпихнув Олю. Бабушка идет за ведром.

Руки у меня ледяные и колючая сухость в горле.

Мы остались вдвоем.

– Что ты читаешь?

– “Большие ожидания”.

– А… – Она неуверенно кивает.

– Это Диккенса, который “Дэвид Копперфилд” написал.

Она стоит, прислонясь к стене и упрятав за спину руки, точно она у доски. Смутная улыбка бродит у нее на губах. Вдруг она быстрым движением засовывает за ухо мокрую прядь волос.

– Купались? – выдавливаю я.

– Что? – переспрашивает она, хмурясь.

– На речку ходили?

– Нет, я просто голову вымыла…

Бежит драгоценное время. Меня охватывает непреодолимое отвращение к себе.

– Куда это Люська подевалась? – сердито говорит Оля.

Я спускаюсь на край берега, раздвигаю заросли, сажусь на корточки. Цветок слегка относит в сторону. Я подгребаю, толстый стебель не поддается, пружинит, как резина, я надрезаю его ногтем и отламываю.

Мой букет остро пахнет болотом.

Короткая коса заросла ольхой, в разрыве кустов видны плети ряски в темной, неподвижной воде. Сверкнуло желтое пятно и пропало за маслянистой зеленью осоки. Вот они где прячутся.

Я складываю на мох свою добычу, раздеваюсь. Кочка оседает подо мной, выцеживая розоватую жижу.

Я вхожу в душную воду. Ольховый куст торчит из берега, нависнув над лилиями. Ухватываюсь за сук. Со дна бегут пузырьки, скользким холодом окутывает ступни. Еще немного, и я касаюсь поверхности плоского листа, мясистого и шероховатого. И проваливаюсь с головой в яму. Я извиваюсь, колочу что есть силы по воде и, нахлебавшись зеленой, пахнущей гнилью бурды, сам не понимаю как, выскакиваю и вцепляюсь в ольху.

В протоке покачивается лодка.

– Дяденька, сорвите мне, пожалуйста, вот эти лилии.

Голый рыболов недовольно щурится и берется за весло. Сухо шуршит камыш, расступаясь. Одну за другой он достает все четыре лилии.

– Спасибо большое!

Он бросил и промахнулся, лилии, не долетев, опускаются на воду. Я сползаю за ними, тянусь и не могу дотянуться – дно обрывается.

А дядька уже выгребает на середину, и лягушки провожают его скрипучим стоном.

– Боишься? – говорит он кисло. – Да тут мелко…

– Я плавать не умею, дяденька.

Но ему уже не до меня.

Отплевываюсь, отдираю ряску.

Лилии уносит в протоку, они кружатся, колеблемые слабым течением, переливаясь на солнце матовой влажной желтизной.

Навстречу мне в сумерках проносится “Диамант”, обдав меня пыльным ветром.

Мы оба тормозим, она спрыгивает на землю и ждет, пока я развернусь. На руле ее велосипеда раскачивается полная авоська.