Мы молились вместе, она сидела у меня на коленях и тихонько повторяла за мной, наши пальцы вместе перебирали четки, и где-то во время чтения десятой части молитвы я осознал, насколько возбужденным был, когда ее соски просвечивали сквозь мягкую струящуюся ткань майки. Я обратил внимание на ее большие карие глаза, длинные волнистые волосы и пытливый ум, сквозивший в каждом ее выражении.

«Это любовь, – думал я ошеломленно и мечтательно. – Вот на что похоже возложение креста. Вот на что похоже начало новой жизни… на Поппи Дэнфорт».

И когда я произносил нараспев последние слова молитвы, я почти забыл, кому молюсь.

«Славься, Царица… отрада и надежда наша».

Позже той ночью, когда я двигался над ней и входил в нее, эти слова крутились у меня в голове, слова, навечно связанные с Поппи, с яркостью ее ума и раем ее тела.

Святая. Царица. Отрада.

Надежда.

XVII

– Джордан.

Священник, стоявший впереди меня на коленях, не прекратил молиться и даже не повернулся ко мне лицом. Он продолжал неторопливо бормотать себе под нос тем же размеренным голосом, а я знал Джордана достаточно хорошо, чтобы понять, что это был вежливый способ послать меня к черту, пока он не закончит.

Я сел на скамью позади него.

Джордан был единственным из лично знакомых мне священников, который все еще совершал дневное богослужение – практика настолько монашеская, что почти вышла из употребления, и это, вероятно, было одной из причин, по которой она ему понравилась. Он, как и я, любил старинные вещи, но его увлечение выходило за рамки простых книг и случайных духовных встреч. Он жил как средневековый монах, почти полностью посвятив свою жизнь молитве и церковным обрядам. Именно эта загадочная, неземная натура привлекала такое большое количество молодежи в его приход. За последние три года именно его присутствие вдохнуло новую жизнь в эту старую церковь в центре города. Ее едва не закрыли, но он превратил ее в нечто процветающее и живое.

Джордан закончил свои молитвы, осенил себя крестным знамением, встал с намеренной медлительностью и повернулся ко мне.

– Отец Белл, – официально произнес он.

Я сдержался, чтобы не закатить глаза. Он всегда был таким – отчужденным и напряженным. Даже в тот единственный раз, когда случайно выпил лишнего на барбекю в семинарии и его рвало всю ночь, а мне пришлось с ним нянчиться. Но то, что казалось высокомерием или неприветливостью, на самом деле было всего лишь признаком его яркого внутреннего мира, неизменной атмосферы святости и богодуховности, в которой он жил, атмосферы настолько ощутимой для него, что он не понимал, почему другие люди не чувствуют этого так, как он.

– Отец Брейди, – ответил я.

– Полагаю, ты здесь для исповеди?

– Да.

Я встал, и он окинул меня взглядом с головы до ног. Последовала долгая пауза, в течение которой выражение его лица из растерянного превратилось в печальное, а затем сменилось непроницаемым.

– Не сегодня, – наконец сказал он, а затем повернулся и направился к своему кабинету.

Я находился в растерянности.

– Не сегодня? В смысле, никакой исповеди сегодня? Ты занят или что-то еще?

– Нет, я не занят, – ответил он, продолжая идти.

Я нахмурился. А законно ли вообще по церковным уставам было отказать кому-либо в исповеди? Я был уверен, что это не так.

– Эй, подожди, – окликнул я.

Джордан не остановился. Он даже не потрудился обернуться, чтобы показать, что услышал мои слова, или удостовериться, что я побежал за ним.

Мы вошли в маленький коридор, вдоль которого тянулись двери, и, только последовав за ним в его кабинет, я понял, что дело вовсе не в его обычной сдержанности. Отец Джордан Брейди был расстроен.

Когда я приехал, он определенно таким не был.

– Чувак, – сказал я, закрывая за собой дверь его кабинета, – какого хрена?

Он сел за стол, ранний послеполуденный свет окрасил его светлые волосы в золотистый оттенок. Джордан был симпатичным малым, обычно парней с такими волосами и здоровым цветом лица можно увидеть только в рекламе Calvin Klein. Кроме того, он был в хорошей форме, мы и сдружились с ним на первом семестре нашей программы по богословию, потому что постоянно сталкивались друг с другом в спортивном зале. В итоге следующие два года мы жили в одной квартире, и я был почти уверен, что мог считаться самым близким его другом.

Вот почему я отказывался сдаваться.

Не поднимая глаз, Джордан включил ноутбук.

– Приходи позже, отец Белл. Не сегодня.

– Церковный закон гласит, что ты обязан выслушать мою исповедь.

– Церковный закон – это еще не всё.

Это меня удивило. Джордан не нарушал правил, своей строгостью и категоричностью он напоминал жуткого убийцу из «Кода да Винчи».

Я сел в кресло напротив его стола и скрестил руки на груди.

– Я не уйду, пока ты не объяснишь, по какой именно причине не хочешь услышать мою исповедь.

– Я не против, если ты останешься, – спокойно ответил он.

– Джордан.

Он поджал губы, как будто спорил сам с собой, а затем наконец пристально посмотрел на меня. В его карих глазах отразилось беспокойство.

– Как ее зовут, Тайлер?

Холодок ужаса пробежал по позвоночнику. Неужели нас кто-то видел? Неужели кто-то понял, что происходит, и доложил Джордану?

– Джордан, я…

– Не утруждай себя ложью, – перебил он, и это прозвучало не с отвращением, а, скорее, с некой напряженностью, от которой мне стало не по себе. Даже его гнев никогда не вызывал такой реакции.

– Ты позволишь мне исповедаться? – потребовал я.

– Нет.

– Почему, черт возьми, нет?

– Потому что, – облокотившись на стол, сказал Джордан и подался вперед, – ты не готов остановиться. Ты не готов отказаться от нее и пока этого не сделаешь, мне нет смысла отпускать тебе грехи.

Я откинулся на спинку стула. Он был прав. Я не был готов отказаться от Поппи. Я не хотел останавливаться. Тогда зачем я пришел сюда? Думал ли я, что Джордан прочитает надо мной какую-то особую молитву, которая решит все мои проблемы? Неужели я полагал, что, сделав это для проформы, изменю желания моего сердца?

– Как ты узнал? – спросил я, опустив взгляд на свои ноги и моля Бога, чтобы никто не видел нас с Поппи вместе.

– Господь мне сказал. Когда ты вошел, – просто ответил Джордан. И это прозвучало так невозмутимо, как будто мы обсуждали купленную им одежду. – Так же, как Он говорит мне сейчас, что ты еще не готов положить этому конец. Ты пока не готов покаяться.

– Господь тебе сказал, – повторил я.

– Да, – повторил он, кивнув головой.

Это звучало безумно. Но я поверил ему. Если бы Джордан сказал мне, что он точно знает, сколько ангелов может поместиться на булавочной головке, я бы и в этом ему поверил. Он был таким человеком: одной ногой в нашем мире, другой – в другом. И я через многое с ним прошел за годы нашей дружбы, поэтому знал, что он действительно способен видеть и чувствовать то, чего не могут другие.

И меня не очень волновало, что я сам не относился к их числу.

– Ты нарушил свои обеты, – сказал он тихо.

– Об этом тебе тоже Бог рассказал? – спросил я, не потрудившись скрыть горечь в голосе.

– Нет. Но я вижу это в тебе. Ты несешь одинаковое бремя вины и радости.

Да, этим он примерно выразил всю суть происходящего.

Я закрыл лицо руками, не оттого что меня переполняли эмоции, я был буквально ошеломлен всем происходящим, смущен своей слабостью перед мужчиной, который никогда бы не поддался никакому искушению.

– Ты меня ненавидишь? – пробормотал я в руки.

– Ты же знаешь, что нет. Как и Господь. И ты знаешь, что я не скажу епископу.

– Не скажешь?

Он покачал головой.

– Не думаю, что Бог хочет этого прямо сейчас.

Я поднял голову, все еще испытывая потрясение.

– Так что же мне делать?

Во взгляде Джордана читалось что-то, похожее на жалость.

– Возвращайся, когда будешь готов покаяться, – ответил он. – А пока будь чрезвычайно осторожен.

«Осторожен».

«Чрезвычайно осторожен».

Эти слова не выходили у меня из головы,