назло ему он тянется так долго. После полудня, когда староста еще взвешивал, раздумывал и уже заранее представлял себе победу, он внезапно почувствовал, что кто-то слегка тронул его за плечо; он обернулся: это была старая нищенка. Она с усмешкой приветствовала его поклоном до земли.

— Чего ты хочешь, моя милая? — сказал он, поднимая полу кунтуша и думая достать кошелек.

— Не милостыни, — ответила она тихо, — нет, нет! Правда, что ночью собираетесь напасть на шведский лагерь?

— Как! Уже и нищие об этом знают? Старуха засмеялась.

— А разве я не слуга Матери Божией, чтобы от меня иметь тайны? Вот послушайте меня: когда сойдете через фортку в ров, потихоньку ударьте три раза в ладоши, и я явлюсь к вам.

— А ты зачем нам?

— Увидите! Иногда и маленький может пригодиться! Я ночую во рву за стенами, днем ухожу в местечко, а из местечка несколько раз прохожу через лагерь. Проведу вас так между святым Иаковом и батареей, что ни одна живая душа не подкараулит, и нападете с тылу на спящих шведов, так что и не опомнятся и не сообразят, откуда на них грянул этот гром.

— Хороша вылазка, в которой будет начальствовать баба! — засмеялся пан Петр.

— Ну! Ну! Смейтесь, сколько хотите, пан Чарнецкий, — весело ответила Констанция. — Это не я, а Бог поведет вас. Помните же!

— Ба! Не отказываюсь и от этой помощи, — сказал отважный воин. — Как же нам не бороться, когда даже эта бедняжка, стоя уже на краю могилы, имеет столько мужества в душе.

Наступила ночь; зажженные шведами огни, видневшиеся издалека, отчетливо обозначали места, в которых расположился их лагерь; они так мало береглись, так были уверены в себе, что, как только умолкли вечером пушки, начали располагаться, готовиться к ночлегу, пить и гулять, а затем легли спать без обыкновенных в таких случаях предосторожностей. Миллеру даже и не снилось, чтобы напуганные монахи с горстью людей осмелились напасть на него в его собственном лагере. Между тем небольшая кучка храбрецов, одетых в железные панцири, в шлемах, вооруженных ружьями, палашами и даже косами, под предводительством Чарнецкого собиралась уже на дворе монастыря. Каждую минуту из ночной темноты выходил какой-нибудь вооруженный воин и останавливался, увеличивая число охотников. Эта толпа не имела вида современных солдат, подобранных и одетых одинаково. Каждый был одет и вооружен по-своему, каждый был опоясан испытанным прадедовским мечом или саблей, какая ему попалась под руку, но которой он уже научился владеть, надевал удобный шлем и защищал грудь панцирем, который подходил ему. На многих из этих доспехов поблескивали медные кресты, обычное украшение XVII века в Польше и поныне еще находимое при раскопках; в том месте, где ржавчина выела этот знак, на его месте остались четыре отверстия. Другие имели на шее бляхи с изображением Матери Божией, третьи навязали на шею четки, бряцавшие по доспехам, или сзади и спереди свисавшие наплечники с именем Девы Марии. Эта горсть смельчаков, освещенная несколькими факелами, выглядела удивительно живописно в своем разнообразии одежд, лиц и вооружения. Чарнецкий каждого осматривал особо. Тяжело вооруженным несколько облегчил их ношу, приказав не обременять себя зарядами и излишком оружия; сабли были взяты под мышки, чтобы не бренчали, кунтуши были подобраны до колен, и уже все были готовы совсем, как подошел Кордецкий с крестом в руке.

— Все, — обратился он к собравшимся, — надо начинать во имя Бога, прежде всего помолимся, братья, поцелуйте этот крест, за который сражаетесь!

Сказав это, приор поднял руку и вдохновенно начал молиться, закончив молитву благословением. Затем все, начиная с Чарнецкого и кончая последним солдатом, поцеловали знак спасения, и когда маленькая фортка, скрытая во рву, выпустила молчаливо шедших храбрых защитников Ченстохова, приор отправился на стены, упал на колени прямо на камнях и остался там в каком-то экстазе, чуждый всему, что делалось кругом него. Среди тишины шли воины во рву до места, в котором можно было выбраться из него по контр-эскарпу, и едва пан Чарнецкий хлопнул в ладоши, как Констанция показалась уже впереди, с палкой в руке, и повела смельчаков, шепча "Богородице Дево радуйся". Впрочем, начальник, не полагаясь всецело на старуху, сам обозревал окрестности, выискивая направление, в каком можно было обойти шведов. Шли так наверняка четверть часа, как вдруг Констанция бросилась на землю и, казалось, кого-то схватила под ногами, тихо зовя на помощь. Все подбежали к ней. Какой-то человек (это было еще недалеко от стен), лежал на земле, извиваясь, но нищенка так сильно закрыла ему рукой рот, что он не мог крикнуть; его тотчас же схватили, заткнули ему рот и, связав, бросили в ров, оставив до своего возвращения, и пошли дальше.

Мгновенный испуг сменился нетерпеливым ожиданием схватки. Янаш Венгерец опережал всех, как бы желая померяться со смертью, как бы искал ее и жаждал. Слева уже обошли шведов, и велико было желание попытаться напасть на неприятеля, имея его так близко от себя, но Чарнецкий шел дальше и, только зайдя шведам в тыл, мог начать нападение. Это время медленного и осторожного перехода среди темноты показалось веком людям малодушным, которые неизвестности боялись больше, чем врага. Еще не было дано знака к битве, но все более и более поворачивали налево. Было видно, что, миновав часть спавших под шатрами и шалашами шведов, уже можно будет вскоре напасть на неприятеля.

В лагере было тихо и беспечно, нигде не было ни часовых, ни дозору. Пьяные солдаты лежали на мокрой земле, на пучках соломы, закрывшись от пронизывавшего дождя. Внезапно нищенка исчезла из глаз, а Чарнецкий вынул из ножен саблю и взмахнул ею в воздухе с криком:

— Иисус, Мария, Иосиф!

С этим лозунгом смерти на устах мужественные воины бросились на ближайших шведских солдат, на которых почти наткнулись. Несколько десятков выстрелов сразу загремело в воздухе и пронизало его длинными огненными полосами; ничто не могло бы описать ту картину, какую представляла эта часть шведского лагеря, так неожиданно подвергшегося нападению. Люди вскакивали со сна, не понимая, что случилось, не умея разобраться, куда следовало бежать, и прямо направлялись под выстрелы Чарнецкого. Янаш с окровавленной уже саблей врубился в неприятельский лагерь, как бешеный; потеряв головной убор, увлеченный боем, охваченный жаждой убийства, он гнал направо и налево растерянных шведов, нанося им Удары, кому по голове, кому по шее, кому по руке. Он вбегал в шатры и убивал спящих, топтал их ногами, грудью расталкивал встававших. Переполох распространился во всей этой части лагеря, которую захватили ясногорцы. Она соприкасалась с шатром Миллера, и солдаты его