как в «Гранатовом браслете» у Куприна, можешь себе представить? – неожиданно экзальтированно оповестила она, с каким-то омерзением отворотившись от окна, будто оно было испачкано дегтем. – Ты думала Иванов? Это я Иванова. Ива́нова. А он Желтков! Я после того, когда… Ну в общем, когда я узнала его фамилию, со мной приключилась истерика. Таков он, мой Желтков, оказался…»

«Я себя для другого мужа готовила, – продолжала Маргарита Олеговна, спустя минуту молчания, уже в более спокойном тоне, однако все еще неторопливо расхаживая, заложив руки перед грудью, взад-вперед по комнате. – Мой муж должен был быть основательным человеком, взвешенным, сдержанным. Из романов я вызнала, что горячечные и порывчатые быстро сгорают, и за такими точно нельзя чувствовать себя, как за каменной стеной. А я считала себя тоже и рассудительной, и цену себе знала. И что влюбиться в меня можно было без памяти – тому и примеры были. Только никого я к себе близко не подпускала. Я была целомудренной, по их понятиям – дикаркой. Они так тогда и говорили: приехали к нам во Власовку две девчушки смазливые: одна, ничего, общительная, а другая – дикарка. А я вообще и не должна была в этом роковом для себя месте очутиться; мне в другое село, куда масштабнее и развитее, – нам потом там побывать приходилось, – мне в другое село по направлению следовало. Я же за подружкой во Власовку поехала, сама вызвалась. А она, Оля, там потом от внимания обильного, – а ну нам, после училища, по семнадцать лет было: городские, среди этих неуклюжих аборигенов, – закружилась Оля: каждый вечер у нас во дворе женихи – выстаивают под окошками, записочки черкают безграмотно. Я на нее злилась ужасно, предупреждала, что доиграется она. А пропала сама, первая…»

«Он тоже дежурил среди прочих у нас под окнами. Я хорошо заметила в ком его настоящий интерес. Глаз с меня не спускал, так и ловил каждое мое движение. И все как будто случайно со мной, то на улице встретится, то в магазине в одной очереди окажется. Нерешительным таким казался, головой кивнет, в знак приветствия, и молчит. Это я потом только догадалась, что он сказать толком не умел ничего, косноязычный, а первое время думала: скромный, стеснительный. Я даже первая заговорила с ним, из сочувствия к его безмолвному обожанию. Оказалось, что у него проблемы с дикцией, так это меня еще больше разжалобило. Позволила провести себя вечером, с работы. На другой день то же самое. Так просто мне с ним было, он все молчит, я ему, как другу, о своих сердечных переживаниях повествую, что за домом скучаю. Договорились вечером «под звездами» прогуляться».

«Когда мимо детского сада проходили, он вдруг свернул. Я ему: «Вова, куда ты?» Молчит, по обыкновению своему. Достал отмычку, стал в замке ковыряться. Дверь открыл, вошел вовнутрь. Я подошла к двери, не пойму ничего, что происходит. «Вова! Вова!» Не дождалась ответа, ну и вошла за ним. Ну и все… Нет, я оттуда, конечно, вышла своими ногами, но какою!.. «Браслет гранатовый»…

«У них там поговорка в обиходе, отвратительная, заключающая в себе мысль, что не может «кабель вскочить» против желания… – ну, ты понимаешь. Вот вся их правда сермяжная, в этой чудовищной поговорке. А я не хотела!..»

–Я тебе ни чаю не предложила, ни конфет, Тоня! – спохватилась вдруг Маргарита Олеговна, останавливаясь в каком-то даже испуге перед своей подругой.

–Нет, не нужно ничего, – заторопилась Антонина Анатольевна, – я не голодна, спасибо.

–Так, а что, может?..

–Правда, не беспокойся ни о чем, Рита! Мне интересно, я слушаю, – прибавила Антонина Анатольевна значительно.

–Слушаешь? – как бы сомневаясь в заинтересованности собеседницы, переспросила Маргарита Олеговна.

–Слушаю, – последовал утвердительный ответ.

Иванова вновь присела на свой пуфик возле трюмо. Возобновилось молчание.

Маргарита Олеговна и во все время своего рассказа не единожды замолкала, на минуту, на полторы, как бы роясь в воспоминаниях, а потом как бы анализируя про себя то, что предстояло пересказать ей. Таким образом, она как будто приготовляла себя морально к повествованию того, что, может быть, уже не предполагалось когда бы то ни было быть обнаруженным, что глубоко таилось, но не покоилось в ней. Антонина Анатольевна, со своей стороны, в такие моменты терпеливо ожидала, пока не возобновится рассказ ее подруги, пребывая тоже в безмолвии и тоже в задумчивости. Не была напряженной атмосфера в эти минуты тишины во флигеле, но какая-то грусть словно висела в воздухе, грусть без конца и без времени, которой будто бы были пропитаны здесь даже стены.

«Когда он с армии вернулся, я уже здесь была, – продолжила свой рассказ Маргарита Олеговна, – здесь, в этом доме, у мамы своей. Вот он сюда и явился, прямо как был, в солдатской шинели – первым долгом к жене. Предлагал все сначала начать, с чистого листа, как будто ничего не было. «Если бы ничего не было, я бы тебя и на порог не пустила», – сказала я тогда ему. Стерпел. Больше: клялся, божился, что все теперь по-другому будет, что на Предприятие он устроится, что уже имел разговор, и ему было обещано. Что, может быть, я его и полюблю, говорил, что, по крайней мере, он питает надежду и направит все стремления, чтобы заслужить мое к нему расположение и доверие. Я даже колебаться в какой-то момент начала, так он убедительно все это говорил, по-своему, конечно, не без дефектов. Мать же не хотела, чтобы я с ним даже и разговаривала. Еще бы, для сердца материнского такое выдержать: я по приезду своему из злосчастной этой Власовки полгода первых по ночам в постели металась, кошмарами мучимая. Уезжала девчушкой восторженной, вернулась натурально кликушей. Сколько слез ее было надо мной пролито. Ничего, отпустило немножко, поступила в институт, стала на учебу ездить. Только жизнь стала налаживаться…»

«Оно еще много от людей. Это они мне жизни не дали. Нравы. Время. Я ничего не имею возразить, сейчас никакой морали не имеет общество, сейчас один разврат повсюду, но, по крайней мере, разврат добровольный. Тогда было насилие. Я не знаю, честно, не знаю чему отдать предпочтение: добровольному ли разврату или насильственной морали, что заведующей всем была тогда? И одно и другое ничтожно и отвратительно. Как по мне, сколько угодно порицайте и стыдите современность, за распущенность, за отсутствие нравов, все будет справедливо и, может быть, правильно, но только, ради Бога, избавьте от равнений на прошлое… Нравы. Они спрашивали, почему не кричала? Да из-за них же не кричала. Это они меня подвергли