Калуа выжидал и, чтобы успокоиться, про себя считал; он понимал, что ему, даже с его силой, вряд ли удастся расшвырять полсотни мужиков, а потому его главный козырь не в мощи и проворстве, а в неожиданности. Вот костер зажгли, и все уставились на языки пламени, поползшие вверх. На четвереньках Калуа подкрался к толпе и лишь тогда выпрямился во весь рост. Испустив рык, он ухватил конец веревки и раскрутил над головой бамбуковый кузов. Вертящаяся штуковина стала почти неразличимой, но, хрустя переломанными костями, успешно расчистила в толпе дорогу — люди, точно испуганная скотина, бросились врассыпную от невиданной пращи. Прислонив кузов к поленьям костра, Калуа взобрался на огненный курган и выхватил Дити из пламени. Перекинув через плечо ее бесчувственное тело, он спрыгнул на землю и бросился к реке, волоча за собой дымящийся кузов. На краю берега он швырнул кузов в воду и уложил на него Дити, а сам распластался рядом и замолотил ногами, направляя импровизированный плот к середине реки. Все длилось не больше двух минут; когда Чандан Сингх с родичами бросился в погоню, река уже спрятала беглецов в ночной тьме.

* * *

Течение покачивало и кружило плот, унося его и временами окатывая волной. Благодаря этим обливаниям туман в голове Дити потихоньку рассеялся, и она поняла, что плывет по реке, а рядом с ней мужчина, который ее придерживает, не давая свалиться в воду. Все это ничуть не удивило, потому что именно так она представляла свое пробуждение после костра: преисподняя, река Байтарини и попечение Чарака, перевозчика мертвых. Было очень страшно, и Дити глаз не открывала, полагая, что каждый всплеск волны приближает ее к царству бога смерти Джамараджи.

Наконец, устав от нескончаемого путешествия, она осмелилась спросить, долго ли еще плыть. Ответа не последовало, и она окликнула паромщика по имени. Тогда низкий хриплый голос шепотом известил, что она жива и вместе с Калуа плывет по Гангу, а цель их — бежать куда глаза глядят. Однако Дити не ощутила себя прежней, но душа ее наполнилась странной смесью радости и смирения, словно она все же умерла и скоренько возродилась для следующей жизни: старая оболочка и бремя кармы сброшены, року по счету уплачено, и новую судьбу можно связать с кем угодно. Она знала, что это будет Калуа, с которым они проживут до тех пор, пока новая смерть не востребует ее тело, вырванное из лап огня.

Калуа направил плот к берегу; наконец тот чиркнул по дну, и тогда великан поднял Дити на руки и вынес на песок. Потом он затащил плот в густые камышовые заросли и соорудил островок, на который перенес свою спутницу. Устроив ее на бамбуковом ложе, он попятился, будто хотел исчезнуть, и Дити поняла, что великан робеет, не зная, как теперь она воспримет его близость.

— Иди сюда, — позвала Дити. — Не оставляй меня одну, иди ко мне.

Гигант примостился рядом, и она вдруг тоже оробела, застеснявшись своего холодного, как ледышка, тела в насквозь промокшем белом сари. Обоих била дрожь, они сдвинулись чуть ближе, чтобы согреться теплом друг друга, и размотали сырые одежды, повязку и сари. В его объятьях Дити словно вновь поплыла по реке. Она чувствовала мягкую колючесть его небритой щеки и слышала шепот воды и земли, говоривших: ты жива, жива… И тогда вся она распахнулась навстречу неизведанному, став речной волной и плодородной пашней…

Потом они лежали, сплетясь в объятьях, и Калуа хрипло шепнул:

— О чем ты думаешь?

— Что сегодня ты меня спас…

— Я спас себя. Если б ты умерла, я бы не жил…

— Ш-ш! Молчи! — От упоминания смерти суеверная Дити вздрогнула.

— Куда же нам идти? Что будем делать? Нас разыщут где угодно.

Дити понятия не имела, как им быть, однако сказала:

— Мы уедем далеко-далеко. Найдем такое место, где о нас будут знать лишь одно: мы супруги.

— Муж и жена?

— Да.

Выскользнув из его объятий, Дити обмоталась сари и пошла на берег.

— Куда ты? — окликнул Калуа.

— Сейчас узнаешь, — бросила она через плечо.

Скоро Дити вернулась с охапкой полевых цветов: в белом сари она выглядела непорочной девой. Выдернув у себя волоски, она связала два венка и один передала Калуа, а другой надела ему на шею. Великан сообразил, что от него требуется, и обмен венками, навеки их связавший, состоялся. Ошеломленные грандиозностью своего поступка, они молчали, а потом Дити вновь прильнула к нему, утонув в тепле его тела, большого и надежного, как темная земля.

Как только «Ибис» встал на якорь, Захарий с боцманом Али раскрыли гроссбухи и выплатили команде накопившееся жалованье. Запрятав медяки и сребреники в складки саронгов, ласкары мгновенно исчезли в утробе Киддерпора. Одних «Ибис» уже не увидит, другие через пару дней вернутся, после того как их ограбят и одурачат, или они просадят свои гроши в шалманах и притонах и поймут, что жизнь на берегу гораздо привлекательней, когда ты в море, а не шагаешь вразвалку по качкой земле.

Шхуна ждала своей очереди в сухой док на ремонт и покраску. На борту остался лишь костяк команды во главе с Захарием и боцманом Али, однако и меньшим числом службу несли двумя вахтами под началом тиндалов. Как и в море, наряд длился четыре часа, а утром и вечером назначались двухчасовые полувахты. Портовый приют брал свою цену — возрастала опасность, что корабль обчистят, а потому вахтенные ухо держали востро, да и работы на судне не убавилось: хлопоты с инвентарем и, самое главное, приборка. Боцман Али не скрывал своего мнения, что моряк, отправивший корабль в сухой док неприбранным, хуже последней сухопутной шмакодявки, в рот ему дышло, рынду-булинь и фор-брамстеньгу.

Виртуозная брань, в которой Али не знал себе равных, вызывала безграничный восторг Джоду, весьма огорченного тем, что его расположение к боцману не встречает взаимности.

Он знал, что морские волки презирают салаг вроде него: бывало, в своей лодке он греб мимо огромных парусников, а рулевые на мостиках скалились и подавали обидные советы насчет мест, куда приспособить его весло. К подначкам Джоду был вполне готов, они бы лишь обрадовали его, но боцман не допускал фамильярности между ним и ласкарами. То и дело он давал понять, что Джоду взят в команду против его воли и лучше бы уматывал подобру-поздорову. Но раз уж приходится его терпеть, ему уготована самая грязная работа — чистить гальюны, убирать камбуз и драить палубу. Мало того, он приказал Джоду вдвое укоротить швабру — дескать, чем короче, тем лучше результат, а близкое знакомство с дерьмом позволит определить, чем оно было до переработки. Случалось, Джоду на четвереньках драит палубу, а боцман подкрадется и даст пендаля ногой с заботливо отрощенным и остро подпиленным ногтем да еще спросит: «Неужто больно? Радуйся, что не пушка влетела в твою корму».

Первое время Джоду имел право спускаться в жилой отсек лишь затем, чтобы вычистить гальюн, и даже спал на палубе, что представляло неудобство лишь в редкий дождь, а в погожие ночи он был далеко не единственным, кто искал «досточку помягше». Вот так он подружился с юнгой Роджером Сесилом Дэвидом по прозвищу Раджу. Долговязый и тощий, юнга смахивал на жердь, а цветом кожи не отличался от дегтярной мачты. Воспитанный в череде христианских миссий, он носил рубашку с брюками и даже матерчатую бескозырку, пренебрегая набедренной повязкой и банданой. Его претенциозный вкус в одежде, пошитой из парусных лоскутьев, давал повод для частых насмешек. Раджу прозвали третьей мачтой, и каждое его появление на вантах чрезвычайно веселило марсовых, наперебой отпускавших шуточки в его адрес. В отличие от англичан ласкары именовали корабль в мужском роде, что открывало широкие возможности для сравнения мачт с детородным органом: «наш хмырь полез на штырь… давай спускай… заводи конец…»